— Сюда, сюда, доктор, – опять послышался голос.
Будто блеснув, всплеснула речная волна, и стою я на берегу Упы, на серебристом лугу, залитом луной. А посередине луга что-то светится: не то тело, не то просто туман; и слышу я – не то тихий плач, не то шум воды.
— Так, так, – говорю успокоительно. – Кто же мы такие и что у нас болит?
— Ах, доктор, – произнесла дрожащим голосом маленькая светящаяся туманность. – Я – просто вила, речная русалка. Мои сестры плясали, и я плясала с ними, как вдруг, сама не знаю почему, – может, о лунный луч споткнулась, может, поскользнулась на блестящей росинке, –
только очутилась я на земле: лежу и встать не могу, и ножка болит, болит. .
— Понимаю, мадемуазель, – сказал я. – У вас, как видно, фрактура, иначе говоря – перелом. Надо привести в порядок. . Значит, вы – одна из тех русалок, что танцуют в этой долине? Так, так. А попадется молодой человек из
Жернова или Слатины, вы его закружите насмерть, да?
Гм, гм. А знаете, милая? Ведь это безобразие. И на этот раз вам пришлось дорого за него заплатить, правда? Доигрались?
— Ах, доктор, – застонала светлинка на лугу, – если б вы только знали, как у меня ножка болит!
— Конечно, болит, – говорю. – Фрактура не может не болеть.
Я стал на колени возле русалки, чтоб осмотреть перелом. Уважаемые коллеги, я вылечил не одну сотню переломов, но скажу вам: с русалками трудно иметь дело. У них все тело сплошь из одних лучей, причем кости образованы так называемыми жесткими лучами; в руку взять нельзя: зыбко, как дуновение ветерка, как свет, как туман. Извольте-ка это выпрямить, стянуть, забинтовать! Доложу вам, дьявольски трудная задача. Попробовал было паутинками обматывать, – кричит: «Ой-ой-ой! Режут, как веревки!» Хотел иммобилизировать сломанную ножку лепестком цветка яблони, – плачет: «Ах, ах, давит, как камень!»
Что делать? В конце концов снял я блик, металлический отблеск с крыльев стрекозы, или либеллы, и приготовил из него две дощечки. Затем разложил лунный луч, пропустив его сквозь каплю росы, на семь цветов радуги и самым нежным из них голубым, привязал эти дощечки к сломанной русалочьей ноге. Это было сущее мученье! Я весь вспотел; мне стало казаться, что полная луна жарит, как августовское солнце. Покончив с этой работой, сел рядом с русалкой и говорю:
— Теперь, мадемуазель, ведите себя смирно, не шевелите ножкой, пока не срастется. Но послушайте, душенька, я вам, с подругами вашими, просто удивляюсь: как это вы до сих пор здесь? Ведь все вилы и русалки, сколько их ни было, давным-давно в гораздо лучшие места перебрались..
— Куда? – перебила она.
— Да туда, где фильмы делают, знаете? – ответил я. –
Они играют и танцуют для кино; денег у них куры не клюют, и все на них любуются – слава на весь мир, мадемуазель! Все русалки и вилы давно в кино перешли, и все водяные и лешие, сколько их ни есть. Если бы вы только видели, какие на этих вилах туалеты и драгоценности!
Никогда б не надели они такого простого платья, как на вас.
— О! – возразила русалка. – Наши платья ткутся из сияния светлячков!
— Да, – сказал я, – но таких уж не носят. И фасон теперь совсем не такой.
— С шлейфом? – взволнованно спросила русалка.
— Не сумею вам сказать, – сказал я. – Я в этом плохой знаток. Но мне пора уходить: скоро рассвет, а, насколько мне известно, вы, русалки, появляетесь только в темноте, правда? Итак, всего доброго, мадемуазель. А насчет кино подумайте!
Больше я этой русалки не видел. Думаю, ее сломанная берцовая косточка хорошо срослась. И можете себе представить: с тех пор русалки и вилы перестали появляться в
Ратиборжской долине. Наверно, перешли в киностудии.
Да вы сами в кино можете заметить: кажется, будто на экране двигаются барышни и дамы, а тела у них никакого нет, потрогать нельзя, всё – сплошь из одних лучей: ясное дело – русалки! Вот отчего приходится в кино гасить свет и следить за тем, чтоб было темно: ведь вилы и всякие призраки боятся света и оживают только впотьмах.
Из этого также видно, что в настоящее время ни призраки, ни другие сказочные существа не могут показываться при дневном свете, если только не найдут себе другой, более дельной профессии. А возможностей у них для этого хоть отбавляй!
Господи, мы с вами так заболтались, дети, что совсем забыли о волшебнике Мадияше! И не мудрено; ведь он не может ни шепнуть, ни губами пошевелить: сливовая косточка все сидит у него в горле. Он может только потеть от страха, пучить глаза и думать: «Когда же эти четыре доктора помогут мне?»