Иль со скуки
Хоть науки
Изучали бы, вороны:
Философию, законы…
Не желают:
Презирают!
Ну, ленивы!
Даже «Нивы»
Не хотят читать, обломы.
С Мережковским незнакомы!!
Только б жрать.
Только б спать.
Но сквозь призму
Кретинизма
Вдруг вопрос родится яркий:
Как у этаких, как Марков,
Нет хвостов
И клыков?
«Сатирикон», 1909, № 9
Честь
Когда раскроется игра —
Как негодуют шулера!
И как кричат о чести
И благородной мести!
«Сатирикон», 1910, № 2
Простые слова
Памяти Чехова
В наши дни трехмесячных успехов
И развязных гениев пера
Ты один, тревожно мудрый Чехов,
С каждым днем нам ближе, чем вчера.
Сам не веришь, но зовешь и будишь.
Разрываешь ямы до конца
И с беспомощной усмешкой тихо судишь
Оскорбивших землю и Отца.
Вот ты жил меж нами, нежный, ясный.
Бесконечно ясный и простой, —
Видел мир наш хмурый и несчастный.
Отравлялся нашей наготой…
И ушел! Но нам больней и хуже:
Много книг, о, слишком много книг!
С каждым днем проклятый круг все уже
И не сбросить «чеховских» вериг…
Ты хоть мог, вскрывая торопливо
Гнойники, — смеяться, плакать, мстить.
Но теперь все вскрыто. Как тоскливо
Видеть, знать, не ждать и молча гнить!
«Сатирикон», 1910, № 4
Приказ
Бумажные бодрители
Трещат из всех щелей:
«Читатели и зрители.
Бодрей, бодрей, бодрей!»
Маститые и «синие»
Журнальные одры —
Все шлют приказ по линии.
Чтоб были все бодры…
Конечно, бодрость — качество
Прекрасное вполне,
Но скорбь ведь не чудачество,
И горе — не во сне.
Ведь хамство все развязнее.
Терпенье все мертвей.
Разгром все безобразнее,
А ветер все правей…
Смешно в лицо голодное.
Чтоб подсластить наш быт.
Орать сто раз бесплодное:
«Будь сыт, будь сыт, будь сыт!»
1913
* * *
Прокуроров было слишком много:
Кто грехов Твоих не осуждал?..
А теперь, когда темна дорога
И гудит-ревет девятый вал,
О Тебе, волнуясь, вспоминаем, —
Это все, что здесь мы сберегли…
И встает былое светлым раем.
Словно детство в солнечной пыли.
Между 1920 и 1923
«Сатирикон»
Над Фонтанкой сизо-серой
В старом добром Петербурге,
В низких комнатках уютных
Расцветал «Сатирикон».
За окном пестрели барки
С белоствольными дровами,
А напротив Двор Апраксин
Впился охрой в небосклон.
В низких комнатках уютных
Было шумно и привольно…
Сумасбродные рисунки
Разлеглись по всем столам.
На окне сидел художник
И, закинув кверху гриву.
Дул калинкинское пиво
Со слюною пополам.
На диване два поэта.
Как беспечные кентавры.
Хохотали до упаду
Над какой-то ерундой…
Почтальон стоял у стойки
И посматривал тревожно
На огромные плакаты
С толстым дьяволом-балдой.
Тихий, вежливый издатель.
Деликатного сложенья.
Пробегал из кабинета.
Как взволнованная мышь…
Кто-то в ванной лаял басом,
Кто-то резвыми ногами
За издателем помчался,
Чтоб сорвать с него бакшиш…
А в сторонке, в кабинете.
Грузный, медленный Аркадий,
Наклонясь над грудой писем.
Почту свежую вскрывал:
Сотни диких графоманов
Изо всех уездных щелей
Насылали горы хлама.
Что ни день — бумажный вал.
Ну и чушь… В зрачках хохлацких
Искры хитрые дрожали:
В первом ящике почтовом
Взденет на кол — и прощай.
Четким почерком кудрявым
Плел он вязь, глаза прищурив,
И, свирепо чертыхаясь.
Пил и пил холодный чай.
Ровно в полдень встанет. Баста.
Сатирическая банда.
Гулко топая ногами.
Вдоль Фонтанки цугом шла
К Чернышеву переулку…
Там в гостинице «Московской»
Можно вдосталь съесть и выпить.
Поорать вокруг стола.