Дядя достал из ящика большую коробку толстых коричневых сигар и любовно вскрыл ее большим финским ножом.
— Вы разве курите? — спросил сын инспектора.
Дядя покатился со смеху.
— Курю ли я? Да, черт побери, давненько уж я не держал в зубах такой вот милашки. — Он с нежностью посмотрел на сигару и обрезал ножом кончик. — Берите, ребята, только раньше заприте дверь и откройте форточку, чтоб моя старуха не хлопнула нас за этим делом. Старая не переносит дыму, и если бы не она, я никогда бы не изменил своей сигаре. Это ее условие: или она, или сигара.
— Я бы предпочел последнее, — сказал инспекторский сын, пуская столб дыма.
Дядя виновато улыбнулся:
— Я немного привык к своей старухе… Но все же, когда встречаешь одного-другого теплого парня — плюешь на все, чтобы раскурить с ним парочку-две сигар, если они даже так медленно сосут, как мой племянник.
Они оба дружно расхохотались и сделали вид, что не заметили моего румянца, а я изо всех сил засосал толстую, как огурец, сигару.
— В этом деле я не признаю средины, — сказал дядя. — Одна сигара для меня — ничто. И уж если старуха выкинет нас отсюда, так было бы за что. После четырех-пяти этаких толстых плутовок я чувствую себя в силах свалить ударом кулака носорога.
Инспекторский сын поспешил сознаться, что это чувство ему более чем знакомо, и оба они зачмокали своими сигарами, глядя вдаль прищуренными и затуманенными воспоминанием глазами.
Время от времени они испускали вздохи восторга и с дружеской иронией кивали головами на мою сигару.
Эта проклятая сигара положительно не убывала и, когда от их сигар остались одни окурки, из моего рта торчала целая половина.
Вдобавок чем дальше, тем она становилась упрямее и противнее, так что раз или два у меня мелькнуло трусливое желание, чтобы нас накрыла тетка. Это было бы тем более кстати, что начинало неприятно царапать в горле и мутиться в глазах.
— Ну-ка, вторую! — лукаво подмигнул дядя инспекторскому сыну, слегка запыхавшемуся от гонки. — Я вижу, что вы давно поглядываете на эту рыжую каналью. А? Угадал?
— Угадали, — улыбнулся тот.
Мне его улыбка показалась немного натянутой, хотя он комически крякнул, когда дядя протянул ему сигару и нож.
А кроме того, подрезывая кончик, он украдкой взглянул на дядю и отрезал почти половину, после чего поспешно сунул толстый конец в рот.
При этом он, вероятно, подавился, потому что страшно закашлялся и выплюнул сигару на пол.
— Это бывает, — дружески кивнул дядя и, надрезав для него другую, подал ему закурить.
— Не те годы. — попробовал объяснить инспекторский сын.
— Конечно, — согласился дядя. — Когда-то я знал одного паренька… Из тех головорезов, которым ничего не стоит поджечь деревню или угнать хорошее стадо мустангов.
— Знавал, — не совсем твердо вставил сын инспектора.
— Так вот, этот паренек действительно курил! Я не знал большего наслаждения, чем в компании этого негодяя выкурить три-четыре штучки. С таким товарищем можно было поработать!
Сын инспектора попробовал припомнить нечто подобное из своей практики, но ограничился слабым кивком головы и с болезненным свистом втянул воздух через свою сигару.
За последние пять — десять минут он сильно изменился к худшему и сидел осунувшийся и бледный, изредка подавляя какие-то внутренние порывы.
Впрочем, и все остальные предметы в комнате почему-то стали казаться мне безнадежно тоскливыми, мутными и как-то странно качавшимися, что у меня, однако, вызвало не удивление, а унылую покорность неумолимой и ужасной судьбе.
Поэтому я совершенно не удивился, когда сын инспектора вдруг поднялся со стула и, глядя в сторону, вяло сказал:
— Ну, я пойду…
— Куда? — удивился дядя. — Сидели, сидели… Вот те и теплая компания! Черт меня побери, если стоило начинать эту заветную коробчонку! От товарищей так не уходят!!
Он казался сильно обиженным и возбужденным.
— У меня лодка не привязана, — нетвердо сказал сын инспектора. — Прощайте.
Я знал, что корзинка из-под белья, в которой мы ездили по Иллинойсскому озеру, была крепко привязана в сарае. но поспешил вызваться ему помочь.
Он принял предложение, и мы ушли, отклонив настойчивые предложения старика взять с собой заветную коробочку.
— Я предпочитаю прикончить ее в старой компании, — пояснил сын инспектора.
Однако его слова, против обыкновения, не оказались пророческими.
Когда, оправившись от короткой, но неприятной болезни, я пожал его руку, меня поразила его бледность и худоба.
Он посмотрел на бок и, пожав плечами, тихо сказал:
— Как это ни странно — я бросил курить. То. что еще недавно составляло потребность моей натуры, теперь для меня — нуль. Удивительно, как играет нами судьба.
— Ты похудел, — сочувственно сказал я.
Он отечески погладил меня по голове:
— В мои годы такие переломы не проходят бесследно.
Он и теперь еще на полтора года старше меня.
Юмористическая библиотека «Сатирикона», 1912, выпуск 53
Секрет
Говоря откровенно, я не пользуюсь успехом у женщин. Они проходят мимо меня целыми стаями, невнимательные и равнодушные, как плотва или уклейка — мимо плохо сделанной приманки.
У меня есть знакомый… Я не хочу называть его имени, отчасти щадя его скромность, отчасти потому, что нам всегда несколько неприятно упоминать лишний раз имя человека, имеющего перед нами преимущества. Человека, легко и красиво порхающего по верхушкам прекрасного дерева наслаждения, в то время как мы карабкаемся на него при помощи скверно сколоченной лестницы. Перебираемся со ступеньки на ступеньку, цепляясь карманами пиджака и ушками ботинок за торчащие сучки и гвоздики, наконец летим кубарем вниз, чтобы повиснуть вверх ногами на одном из нижних сучьев в ожидании помощи со стороны.
Мой знакомый совершенно застрахован от подобных случайностей, я не знаю почему.
Он мал ростом, некрасив и, наконец, положительно не умен. И тем не менее я еще не встречал человека, пользовавшегося у женщин таким стихийным успехом, как он — простой чиновник коммерческого банка, в отделении аккредитивов.
К чести его — он скромен, и если я являюсь лицом несколько осведомленным в его похождениях, то больше благодаря своей острой наблюдательности, чем его болтливости и любви хвастаться успехом.
Когда он идет по улице, то кланяется без конца, а иногда останавливается перед фотографическими витринами и так нервно всматривается в портреты красивых женщин, что невольно обращает на себя внимание.
Один раз, с трудом оторвавшись от чудного лица молодой девушки, он тихо сказал:
— Как это ни странно, но самые маленькие уколы нашего сердца почти никогда не заживают окончательно.
В следующий раз я сам обратил внимание на большой портрет милой обольстительной женщины и спросил его мнения, но сейчас же раскаялся. Его лицо приняло странное, почти болезненное выражение, а глаза, обращенные на меня, выражали кроткую и какую-то растерянную мольбу.
— Я прошу вас, не вспоминайте больше об этом, — сказал он. — Если вы чувствуете ко мне хоть призрак дружбы и дорожите моим спокойствием… Что было, того уже не воротишь.