Утром, как только стража открыла ворота Акрополя, Арсамен вручил одному из делиадовых воинов письмо с печатью царевны Гереи и попросил как можно скорее доставить его управляющему левконовой усадьбы у Железной горы. Хотя Делиад ещё почивал в одной из комнат верхнего этажа, воин посчитал за счастье и великую честь услужить царевне Герее. Проводив его до царской конюшни, Арсамен вышел из крепости и поспешил в пританей.
Зайдя в комнату глашатаев, он сказал их начальнику, что царевна Герея желает сделать объявление для жителей Пантикапея. Через минуту пятеро из десяти столичных глашатаев, получив от Арсамена по листку папируса с текстом объявления и по диоболу вознаграждения, разошлись от пританея во все стороны, звучными, как медные трубы, голосами оповещая жителей столицы, что сегодня в полдень на агоре будет выставлен на продажу великолепный вороной жеребец пяти лет, прославленной бактрийской породы, принадлежащий царевичу Левкону, а также отборные и хорошо вышколенные рабы и рабыни из дворца и загородной усадьбы Левкона, которые продаются царевной Герей, чтобы собрать деньги на выкуп её мужа Левкона, коварно захваченного скифским царём Палаком. Последняя фраза разнесенного глашатаями по всему городу объявления гласила, что царевна Герея будет лично присутствовать на торгах.
Нужно ли говорить, что выслушав объявление, чуть ли не все пантикапейские мужчины, бросив все свои дела, поспешили на агору. Задолго до полудня агора, всякая торговля на которой в этот день, словно в праздник, была прекращена, оказалась битком набита богатыми покупателями, желавшими посостязаться в щедрости на глазах у Гереи ради благого дела, и жадными до зрелищ бедняками, жаждавшими поглазеть хоть издали на божественно прекрасную супругу царевича Левкона и заодно выяснить, кто из богачей окажется щедрее. Именно на такой эффект и рассчитывала Герея.
Из трёх десятков домашних рабов Герея вместе с Арсаменом отобрала для продажи семнадцать - девять рабов и восемь рабынь. Из четырёх десятков находившихся в левконовой усадьбе рабов она велела пригнать к полудню на агору тридцать пять, - благо, все работы в полях, садах и виноградниках к тому времени были закончены.
Незадолго до полудня, одетая в чёрное траурное платье и окантованную узким серебряным узором фиолетовую головную накидку, Герея появилась в сопровождении дочери в андроне, где её с растущим нетерпением дожидался Делиад. Украшений на ней, как всегда, было немного: оправленные в серебро висячие жемчужные серьги в ушах, тонкая золотая цепочка на будто выточенной из розового мрамора шее, на которой висела скрытая под накидкой на высокой груди ониксовая гемма с парными профилями царевича Левкона и её самой десятилетней давности - подарок Левкона, с которым она никогда не расставалась, да по золотому перстню на средних пальцах рук (на правой - с профилем мужа на голубом сердолике, на левой - с бирюзовым портретом дочери в анфас). Опершись на руку племянника, она вышла из дворца и забралась в ждавшие у входа широкие носилки с длинными позолоченными ручками, украшенными на концах пышногривыми львиными головами, с четырьмя львиными лапами под днищем. Резные позолоченные стойки в руку толщиной и в два локтя высотой, с которых глядели на все четыре стороны, хищно разинув острые клювы и раскинув в стороны крылья, четыре золотых орла, поддерживали тёмно-красную, расшитую золотыми листьями и цветами замшевую крышу и свисавшие с неё по сторонам тяжёлые пологи из того же материала. Заботливо укутав ноги тётушки в серебристые соболиные меха, Делиад скомандовал выступать.
Четверо рослых, мускулистых, коротко стриженых рабов в чистых серых хитонах и грубых кожаных башмаках плавно подняли драгоценную ношу на плечи. Пятнадцать вооружённых копьями, мечами и щитами соматофилаков пошли в колонне по три впереди носилок, столько же - сзади, и ещё двадцать - в два ряда по бокам. Позади соматофилаков, сбившись в кучу, потащились под присмотром пары надсмотрщиков отобранные на продажу рабы и рабыни. Бросая прощальные взгляды на Старый дворец, где, несмотря на строгий нрав и требовательность Гереи, жилось им очень даже неплохо, на глядевших им вслед, стоя между колоннами, Арсамена и плачущую от жалости Элевсину, рабыни обливались молчаливыми слезами; рабы тоже шли с угрюмыми лицами и мокрыми глазами как на казнь, понимая, что совсем скоро для них начнётся совсем другая жизнь, в которой многим доведётся хлебнуть полной чашей горького лиха...
Около полудня через широкие Скифские ворота в Пантикапей влетел рысью отряд всадников. Впереди скакали бок о бок боспорский гиппарх Горгипп и сын Посидея Главк, въехавший два часа назад в ворота Длинной стены в качестве посла, уполномоченного Палаком засвидетельствовать мирную клятву басилевса Перисада. Вслед за Главком и десятком (всего-то!) его телохранителей за Длинную стену проехала кибитка перисадова казначея и посла Деметрия, отпущенного без задержки Палаком из Неаполя, после того как привезенное им золото и серебро было тщательно осмотрено и взвешено, и две сотни охранявших его сатавков. На вопрос Горгиппа, где же царевич Левкон, Главк с искренней улыбкой ответил, что царевич остался ещё на несколько дней в Неаполе погостить у Посидея. Как видно, он был уверен, что на Боспоре ещё не знают о пленении Левкона.
Горгипп не счёл нужным его разубеждать и воспользовался случаем, чтобы лично сопроводить с почётом палакова посла в Пантикапей. С охранной меотской сотней и десятком главковых сайев они умчались лихим галопом от неспешно катившего к столице в своей кибитке Деметрия и сатавков.
Загибавшаяся дугой от ворот к агоре вдоль обросшей домами, как корабельное днище ракушками, Пантикапейской горы Скифская улица была непривычно тиха и безлюдна как для разгара погожего дня. Гекатонтарх охранявших ворота соматофилаков, обменявшись приветствиями с гиппархом, пояснил, что весь город сейчас на агоре, где царевна Герея выставила на продажу левконовых коней и рабов, чтобы собрать деньги на выкуп мужа у скифов. Главк изумлённо дрогнул бровями и потупил глаза: услышанное явно стало для него неприятным сюрпризом. Даже не взглянув в его сторону, Горгипп обрушил плеть на взмыленный бок коня. Грохоча четырьмя сотнями копыт по мостовой, отряд унёсся галопом к агоре.
Ещё шагов за тридцать до агоры Скифская улица оказалась запружена народом. Сделав знак своим воинам оставаться на месте, Горгипп и Главк, требуя дать дорогу, направили коней в серо-коричневую стену людских спин. С трудом добравшись до северо-западного угла агоры, они оказались возле жердевой загородки, в которой держали пригнанный на продажу двуногий скот (для четвероногого скота в Пантикапее имелся отдельный рынок к северу от агоры). С дальней от них стороны загородка примыкала к дощатому помосту в два локтя высотой, с которого и происходила торговля рабами. Но сейчас помост был пуст, а в загородке скифский конюх вываживал по кругу единственного, чёрного, как смола, жеребца. Но на красавца коня почти никто не обращал внимания: подобно тому, как глаза застигнутых вдали от берега ночным мраком моряков приковывает к себе спасительный огонь маяка, так все взгляды на агоре были обращены на возлежавшую в покоившихся на плечах атлетичных рабов роскошных носилках по ту сторону помоста неземной красоты женщину, благожелательно и печально взиравшую через раздвинутые занавески на благоговейно притихшую толпу. Три ряда стоявших с поднятыми копьями и сомкнутыми щитами соматофилаков ограждали носилки царевны от натиска толпы. Главк почувствовал, что не в силах оторвать взгляд от бледного лица и колдовских миндалевидных глаз красавицы, устремившихся поверх толпы, казалось, прямо на него. Дыхание Главка внезапно перехватило, неслышное прежде сердце гулко заколотилось в груди, из живота к лицу прихлынула горячая волна, словно от выпитой залпом чаши крепкого вина. Нет, недаром супругу царевича Левкона называют боспорской Афродитой!