- Пусть выдают за кого хотят - мне теперь всё равно, - равнодушным, безжизненным голосом ответила Мирсина. - Лучше бы я умерла...
И чтоб не слышать дальнейших излияний докучливой няньки, натянула на голову тяжёлое бобровое одеяло.
3
Вернувшись после вызволения царевича Левкона из Скифии в Феодосию, Хрисалиск сразу направился на теменос, а отдав долг благодарности богам, до вечера занимался в пританее вместе с другими демиургами поднакопившимися в его отсутствие городскими делами.
Рассказав во время ужина Лесподию и спустившейся ради этого из своих покоев в триклиний Мелиаде о столичных новостях и прежде всего о Герее, Элевсине и Делиаде, Хрисалиск предложил завтра же отправить в подарок Левкону и Герее часть своих рабов, поскольку после устроенной Гереей распродажи Старый дворец остался почти без слуг. Разумеется, Лесподий и Мелиада целиком и полностью одобрили это решение.
Вместе с присутствовавшим в триклинии епископом Пакором тут же определились, сколько нужно отправить рабов (шесть рабов и столько же рабынь) и кого именно, отобрав самых крепких, молодых и красивых, достойных служить царевичу и царевнам. Лесподий предложил включить в их число и недавно купленного у навклера Лимнея по желанию Мелиады юного скифа, держать которого здесь, в двух шагах от скифской границы, чересчур рискованно и неразумно. Хрисалиск согласился с зятем, не стала возражать и Мелиада, молчаливо признав, что с покупкой этого скифа она ошиблась: несмотря на юношескую привлекательность и красоту, в нём ещё слишком много было детской робости и слишком мало мужской силы.
Кроме столь необходимых сейчас в Старом дворце рабов, решено было отправить столичной родне десяток амфор привозного эллинского вина, три деревянных бочонка горного таврского мёда, по четыре горшка с любимым Гереей и Элевсиной сливовым и вишнёвым вареньем, а также изюм, сушёные абрикосы, фиги, финики, лесные и грецкие орехи.
Новость о принятом хозяевами решении, понятное дело, моментально стала известна рабам. Запертые на ночь в своих спальнях, отобранные к переезду рабыни лили обильные слёзы в объятиях утешавших их подруг, с которыми им завтра предстояло навсегда расстаться. Всем в хрисалисковом доме было известно, что в отличие от мягкой и доброй Мелиады, её прекрасная сестра-царевна была строгой госпожой, щедрой на наказания провинившимся и нерасторопным служанкам. Зато её муж, царевич Левкон, не в пример их нынешнему господину Лесподию, как все ещё раз недавно убедились, не замечал никого из женщин, кроме своей божественной супруги. Каково там придётся бедным рабыням после вольготной жизни в хрисалисковом доме? Будет ли у них там возможность отведать мужского фаллоса, или придётся самим удовлетворять себя и утешаться по ночам ласками подруг, мечтая наскоро перепихнуться с каким-нибудь рабом и почитая за счастье оказаться на ложе грубого надсмотрщика?
Рабы же, попавшие в число шести избранных, наоборот, были страшно рады и довольны неожиданному повороту судьбы. Им не понаслышке была известна поразительная красота младшей дочери Хрисалиска, каждое лето приезжавшей с мужем и дочерью в Феодосию проведать отца. Жить с ней под одной крышей, видеть её хотя бы украдкой каждый день, дышать с ней одним воздухом, а если повезёт - носить её на своих плечах, казалось им верхом блаженства, пределом мечтаний, приводило в восторг и эйфорию, словно от выпитой одним махом кружки неразбавленного вина. И один только Савмак, не понимавший по-гречески и не успевший за эти несколько проведённых в хрисалисковом доме дней обзавестись друзьями, не подозревал о выпавшем ему счастье.
Утром, после того как он позорно лишился чувств в спальне Мелиады, не оправдав её ожиданий, один из надсмотрщиков, даже не покормив, отвёл его назад в дом Лимнея. Жена Лимнея (самого навклера дома не было), с помощью говорившей по-скифски служанки, с чисто женским любопытством попыталась выпытать у него подробности минувшей ночи. Савмак сперва угрюмо молчал, затем, покраснев, нехотя ответил, что после ужина крепко уснул и ничего не помнит. Масатида была разочарована: ясно, почему Мелиада вернула его - испытание её ложем юный скиф, увы, не прошёл.
На другой день Лимней отвёл его на агору и выставил на продажу. В старых рваных башмаках и коротком истрёпанном хитоне, с непокрытой остриженной головой и висевшей на груди дощечкой, на которой рыночный зазывала написал мелом со слов Лимнея его имя, племя, возраст и профессию, Савмак простоял недолго - всего около часа, после чего купивший его недорого старик (никому из феодосийцев раб-скиф был не нужен, а гостей из других городов и стран в эту пору не было, - Лимней едва сумел вернуть затраченные на его лечение деньги) привёл его... в знакомый дом с колоннами и заморскими пышногривыми зверями на входе. Здесь его опять сытно накормили, обмыли пахнущей душистыми травами водой в огромном каменном чане, одели в добротную чистую одежду и башмаки (штанов, правда, не дали) и вечером вновь привели в спальню разжиревшей от безделья греческой бабищи, ставшей отныне, как пояснила опекавшая его знакомая рабыня Гела, его полноправной хозяйкой.
Похотливая толстуха, годившаяся ему в матери, предприняла вторую попытку объездить его "жеребца". Сидя на краю прогнувшегося под её огромным задом ложа, она тотчас схватила его "хвостик" и принялась растирать и сжимать, как коровью дойку, стремясь поскорее привести в рабочее состояние, а другой рукой подняла к его рту свою огромную, мягкую, похожую на обвисший бурдюк сиську. Увидя испуг и растерянность на его отшатнувшемся лице, хозяйка рассмеялась, поняв, что он новичок, ещё не знающий, что и как нужно делать с женщиной. Мысль о том, что её жирные телеса вызывают у юного варвара отвращение, не пришла ей в голову.
Она позвала из соседней комнаты ещё двух рабов. Скинув на ходу одежды, те, как застоявшиеся кони, тотчас взялись за дело: один, сев с нею рядом, принялся грубо мять и жадно сосать её необъятные сиськи, другой, став коленями на расстеленную возле ложа мягкую оранжево-чёрную шкуру, стал вожделённо вылизывать открывшуюся между жирными ляжками длинную волосатую расщелину. Затем первый раб уложил хозяйку спиной на пуховое одеяло, сел на неё верхом и, поместив свой распрямившийся во всю немалую длину "рог" меж её стиснутых в руках грудей, принялся пихать заострённый конец в её готовно распахнутый рот, в то время как его товарищ, встав с колен и прижав к груди её поднятые вгору ноги, ожесточённо насаживал её глубокую красную воронку на свой толстый "вертел".
Неужели им нравится то, что они делают, спрашивал себя Савмак, глядя с брезгливостью на быстро двигающиеся голые зады рабов. Так ведь и волам наверняка не нравится таскать тяжёлый воз или плуг, но ведь таскают! Неужели и его, как того вола или коня, заставят делать всю эту мерзость? А куда денешься! Он уже понял, что придушить по-тихому эту жирную греческую свинью и убежать, как ему думалось поначалу, не получится, поскольку она не довольствуется одним "жеребцом" и ездит сразу на двух или трёх, а у дверей её спальни днём и ночью не смыкают глаз преданные служанки.
Тем временем рабы, один за другим, со звериным рычанием оросили обильно выплеснувшимся семенем довольно улыбающееся лицо и рот хозяйки и её перетянутый толстыми жировыми складками живот. Опустив на край ложа ноги хозяйки, русоволосый сармат вытянулся по примеру черноволосого товарища у неё под боком и принялся с деланным наслаждением сосать и кусать её безобразную, бесформенную грудь.
Теребя обмякшие "концы" своих "жеребцов", толстуха скосила блаженно сощуренные глаза на стоявшего без дела Савмака и что-то произнесла ласковым, как кошачья лапа, тоном. Взглянув с блудливой ухмылкой на перепуганного скифского юнца, сармат пересказал приказ хозяйки вылизать её "посудину" и заляпанный белой слизью живот.