Едва скиф вышел в коридор, Гела и её напарница по ночному дежурству Мирена присели возле столика на софу и, слушая вполуха прорывавшиеся из-за двойного полога привычные звуки развернувшейся там любовной битвы, накинулись на еду. Через пять минут, выпив с подругой по чаше разбавленного ещё на поварне вина и обменявшись с нею нежными поцелуями в щёчки, прихватив из плетёнки по паре румяных пирожков с мясом и творогом, Гела бесшумно упорхнула из комнаты. Проводив её завистливым взглядом, рыжеволосая Мирена тихонько вздохнула и вновь наполнила свою чашу сладким заморским вином.
Гела нашла Савмака в той же комнате в дальнем конце коридора, где она три ночи обучала его любовным играм. Не успела она войти, как оказалась в крепких объятиях юноши. Положив пирожки на невидимый во тьме столик справа у двери, она обвила его шею руками и впилась в его сладкие мягкие губы долгим, ненасытным поцелуем. Влюбившись за эти три ночи в своего пухлогубого, нежного ученика, Гела чуть ли не впервые в жизни решилась обмануть свою госпожу ради того, чтобы провести с ним ещё одну - последнюю - ночь. Осыпая его с ног до головы жаркими поцелуями и побуждая вновь и вновь брать её всеми возможными способами, она так и не призналась ему, что завтра его увезут в Пантикапей, опасаясь, как бы он не наделал глупостей. Савмак же из её любовной одержимости сделал неутешительный вывод, что Гела устроила ему последнее испытание, и следующую ночь ему предстоит провести в спальне хозяйки. Закравшуюся было мысль придушить рабыню и попытаться убежать, пока есть такая возможность, он тут же прогнал прочь, заранее зная, что у него не поднимется на неё рука.
После завтрака вымотанный бессонной ночью Савмак, как обычно, отправился вместе с двумя здешними конюхами-сарматами на конюшню. Вместе с конюшим надзирателем Аорсом они выкатили из сарая на поливаемую зарядившим с ночи мелким моросящим дождём улицу две кибитки и впрягли в них по две пары лошадей: в первую - серых и мышастых, во вторую - гнедых и буланых. Тем временем пятеро отобранных к отъезду рабов под присмотром Пакора носили из кладовых и аккуратно укладывали в устилавшую толстым слоем дно кибиток солому амфоры с вином, бочонки с мёдом, горшки с вареньем, финиками, изюмом и прочим.
В этот момент, звонко цокая копытами по мокрой мостовой, от центральной улицы к дому Хрисалиска подъехали колонной по четыре четыре десятка конных воинов во главе с гекатонтархом Никием и остановились напротив охраняемого каменными львами входа. Спрыгнув на землю и разрешив воинам спешиться, Никий передал повод юному ординарцу и, поприветствовав наблюдавшего под колоннами за погрузкой епископа Пакора, прошёл в дом. (Вчера вечером Лесподий, решив вознаградить своего любимца за проявленную при обороне Феодосии доблесть, попросил Никия сопроводить отправляемый в Пантикапей к Левкону небольшой обоз с рабами и прочим имуществом, на что тот с большим удовольствием согласился.)
Застав Лесподия и Хрисалиска в триклинии за завтраком, Никий, со светящимся улыбкой мокрым лицом, доложил о прибытии двадцати воинов охраны. От предложения номарха перекусить с ними он отказался, сказав, что только позавтракал дома, но выпить по доброй традиции на дорожку канфар вина, чтоб согреть в жилах кровь и чтоб всё в пути прошло благополучно, охотно согласился.
Вошедший через несколько минут Пакор доложил, что погрузка закончена. Выйдя из триклиния, Лесподий, водрузив на голову шелом, направился с Пакором к пропилону, а Никия Хрисалиск попросил заглянуть на минуту к нему, чтобы выдать ему и его воинам деньги на дорожные расходы. Вынув из сундука в своём кабинете небольшой коричневый чехол из толстой свиной кожи, застёгнутый посредине серебряной пантерой, старик показал Никию лежащую там дарственную на рабов, письма для Левкона и Гереи и два замшевых кисета. Хрисалиск попросил более тяжёлый передать Делиаду, предупредив, что номарху знать об этом не нужно. Понимающе кивнув, Никий прикрепил чехол с левого боку, где у простых воинов висели гориты с луками, к своему сплошь обшитому рельефными бронзовыми пластинами поясу и запахнулся полами гиматия.
Тем временем направившийся в сопровождении Пакора из триклиния прямиком к выходу Лесподий заметил у открытой бронзовой решётки декеарха Ламаха. Укрывшись от дождя под внутренней аркой пропилона, тот стоял, опершись на костыль, представлявший собой толстую узловатую палку с разветвлением на конце, обмотанным для мягкости несколькими слоями старой дерюги. Левая нога его, которую он, слегка согнув в колене, держал на весу, по-прежнему была затиснута между двух дощечек и накрепко забинтована от щиколотки до колена.
После отъезда Делиада в Пантикапей отношение к Ламаху в доме Хрисалиска сразу сильно переменилось к худшему. Епископ Пакор, по сути оставшийся в усадьбе за старшего, сразу дал понять, что простому пантикапейскому вояке здесь не больно рады. Красивые хрисалисковы рабыни сразу забыли дорогу в его комнату, благо декеарх уже приспособился вполне сносно передвигаться на костыле, чтобы самостоятельно доскакать до нужника и трапезной. Кормили его, правда, хорошо, вместе с надсмотрщиками, зато вина стали давать не сколько пожелает, как велел Делиад, а наравне с надсмотрщиками. О том, чтобы рабыням согревать холодными зимними ночами его постель, теперь и речи не шло: Пакор считал, что декеарх не бог весть какая птица - и простой жаровней обойдётся. В росший за гинекеем роскошный сад ему, как чужаку, разумеется, вход был заказан, да и слякотная холодная погода не особо располагала к прогулкам. Ламах заскучал.
Порадовавшись вместе со всеми благополучному возвращению царевича Левкона из скифского плена и узнав за ужином от Пакора, что завтра утром старый хозяин отправляет в Пантикапей обоз с подарками для Левкона и Гереи (сообщая эту новость, епископ выразительно покосился на сидевшего в торце стола декеарха), Ламах сказал сидевшему рядом лекарю Исарху, что нога его уже почти не болит, и он хотел бы, воспользовавшись удобным случаем, вернуться в Пантикапей.
Исарх не стал возражать против переезда, сказав лишь, что декеарх ни в коем разе не должен ехать верхом: чтобы кости как следует срослись, нога должна пребывать в покое ещё как минимум две, а лучше три декады.
- Надеюсь, для меня найдётся местечко в одной из повозок? - обратил Ламах обезображенное лицо к Пакору.
- Конечно, найдётся, декеарх, - ответил тот, довольный, что загостившийся соматофилак правильно понял его намёк.
Увидев утром у кованой решётки пропилона закутанного в красный плащ Ламаха, Пакор сообщил направлявшемуся к выходу Лесподию, что декеарх просится уехать с обозом в Пантикапей; Исарх говорит, что его нога уже почти зажила.
- Что, соскучился по семье, декеарх? - спросил, щуря в улыбке глаза, Лесподий, подойдя к браво выпятившему покрытую стальной чешуёй грудь Ламаху, успевшему обрасти за время своего пребывания в доме Хрисалиска колючей каштановой бородкой и усами.
- Я пока не женат, номарх, - ответил тот. - Моя семья - мои товарищи по сотне.
- Похвально, похвально, - похлопал Лесподий матёрого вояку по прикрытому гиматием стальному плечу. После благополучного возвращения царевича Левкона из Скифии, он пребывал в отменном настроении. - Боевые товарищи для настоящего воина должны всегда быть на первом месте... Что ж, если нога позволяет, можешь ехать.
Поблагодарив Лесподия и подошедшего в этот момент к ним вместе с Никием Хрисалиска за заботу и гостеприимство, Ламах пожал протянутую Никием с приветной улыбкой руку и заковылял вслед за ними к выходу.
Узнав накануне вечером, что Лесподий собирается послать во главе обоза Никия, Мелиада, вернувшись к себе, отперла маленьким бронзовым ключиком, висевшим у неё между грудей на витом золотом шнуре вместе с оправленной в золото лазуритовой геммой с портретом сына, стоящий на мраморном столике в углу у изголовья её ложа инкрустированный серебром сундучок с остатками своих богатств и наполнила доверху серебряными монетами разного достоинства вытащенный Гелой из одёжного ларя кожаный кошель. Обвязав прочной тесёмкой узкую горловину, Мелиада заперла кошель в сундучке, наказав Геле непременно разбудить её завтра до отъезда обоза.