Из затруднения его вывел вновь подошедший Никагор, предложивший запереть рабов в подвале привратной башни, куда здешние командиры сажают наказанных за малозначительные проступки воинов. Сейчас подвал "пехотной" башни как раз пустовал.
Подойдя вместе с Никагором вслед за воинами и рабами к входу в трапезную, Никий попросил дать чего-нибудь укусить рабам.
- А рабынь своих ты покормить не хочешь? - прищурясь, глянул искоса на феодосийца Никагор. - А то, чем скучать без дела, пусть бы прислужили нам во время пира: и сами будут сыты и довольны, и нам приятно.
- Пускай бы услужили, с них не убудет, - поддержал здешнего гекатонтарха ковылявший сзади на костыле Ламах, наверняка хорошо слышавший, как Никий всю дорогу забавлялся один с шестью рабынями.
- А-а, ладно! Будь по-вашему! - махнул рукой Никий, решив, что и правда, ужин в присутствии красивых рабынь будет куда приятнее, и не стоит вести себя, как собака, стерегущая чужих овец.
Никагор, ровесник Никия, на радостях приказал поварам угостить усталых феодосийских воинов двойной порцией еды и вина, а рабов царевича Левкона накормить по обычной солдатской норме.
Не в пример предыдущим, этот долгий слякотный зимний вечер обещал быть весёлым.
4
Проснувшись утром от холода с пульсирующей болью в висках, сильным желанием промочить сухое горло и ещё большей потребностью отлить, Никий не сразу понял, где он. Он лежал в одном хитоне спиной к стене на левом боку, на растоптанном соломенном тюфяке, устилавшем узкий дощатый топчан. Сквозь узкие дверные щели в напоминавшую чулан тесную комнатку пробивались серые полоски утреннего света, достаточные, чтобы разглядеть в полутьме, что три других топчана, стоящие попарно впритык друг к другу по углам комнаты, пусты. На соседнем, на расстоянии вытянутой руки, лежали его штаны, рядом - шлем и пояс с мечом. Окончательно проснувшись, Никий вспомнил, что он в лагере возле Длинной стены, и, смутными обрывками - вчерашнюю, растянувшуюся допоздна попойку со здешними командирами.
Поморщившись от раскроившей черепную коробку боли, Никий привстал, опустив ступни на что-то мягкое, оказавшееся его свалившимся в беспокойном сне гиматием. Рядом, у задней ножки топчана аккуратно стояли два его скифика.
Не без усилий натянув дрожащими руками штаны и скифики, подпоясавшись мечом и зябко запахнувшись в гиматий, Никий вышел наружу. Обширный лагерный двор был затоплен серой пеленой тумана, впрочем, не особо плотного: стоявшие напротив дверей его комнаты кони и кибитки виднелись довольно отчётливо, да и замыкавшие двор стены с многочисленными дверями, пусть и смутно, но просматривались, - по такому туману, вполне можно было ехать дальше; главное - надоедливый дождь наконец-то угомонился. Впрочем, до Пантикапея отсюда оставалось всего ничего, и можно было не торопиться.
Двое стражей, подпиравшие плечами оштукатуренную стену казармы шагах в пяти-шести от комнаты Никия, заметив вышедшего во двор командира, поспешили отойти к кибиткам. Отыскав среди окружавших кибитки коней своего каурого, Никий потрепал его по мягкому храпу, прошёлся ладонью по тёплой крутой шее и, держась левой рукой за холку, с наслаждением пустил под него мощную жёлтую струю из переполненного мочевого пузыря.
Подойдя к укрывавшимся за второй кибиткой стражам, Никий поинтересовался, всё ли в порядке. Отводя в сторону глаза, воины заверили, что за время их стражи никто из чужих к коням и кибиткам не приближался. На вопрос, где Гелий, один из стражей нехотя ответил, что, наверное, ещё спит.
- Почему же не в моей комнате? - удивился Никий. - А где наши рабыни?
Воин молча указал взглядом на одну из дверей.
- Все на месте?
- Все...
Направившись к указанной двери, Никий ещё за несколько шагов услышал доносившиеся оттуда звуки интенсивной любовной битвы. Распахнув дверь, он увидел ожидаемую картину: на дальних от входа топчанах стояли на четвереньках две хрисалисковы рабыни - одна к двери лицом, вторая - задом, и над каждой в поте лица трудились по трое его бойцов, в числе которых был и его юный ординарец Гелий. Воины были в кожаных доспехах, но с приспущенными штанами; их шлемы, щиты и пояса с оружием были аккуратно сложены на двух ближних топчанах. Не сказав ни слова, Никий закрыл дверь и заглянул в две соседние комнаты, обнаружив там сходную картину.
Строго приказав двум караульным не стоять без дела, а задать соломы лошадям, Никий направился к смутно видневшемуся сквозь туман в дальнем углу колодцу, около которого топтались три-четыре местных воина; один, скрипя на весь двор несмазанным воротом, поднимал подвешенным на железной цепи медным ведром из огороженного невысоким каменным квадратом чёрного зева воду, остальные таскали её в деревянных бадьях в расположенную напротив поварню.
Через полчаса, подкрепившись со своими воинами лёгким завтраком и попрощавшись дружески с проспавшимися к этому времени местными гекатонтархами, Никий вывел свой отряд из лагеря на большую дорогу. К этому времени он чувствовал себя уже гораздо лучше. Поборов искушение забраться в кибитку к отдыхавшим после ночных трудов рабыням, Никий решил проделать оставшийся путь верхом, рассчитывая, что холодный утренний воздух к моменту встречи с царевичем Левконом окончательно прояснит голову и приведёт его состояние в норму.
"Интересно, удастся ли хоть краем глаза увидеть Герею? - думал он, гоня каурого машистой рысью по далеко видной в редеющем тумане дороге. - Может и она выйдет вместе с мужем, чтобы поблагодарить меня за доставленные от отца дары? Надо бы ехать помедленнее, ведь она встаёт наверняка поздно". Никий натянул повод, переведя радостно разогнавшегося каурого на лёгкую рысцу. "Хотя, конечно, вряд ли, - мысленно вздохнул он с сожалением. - С чего бы ей покидать гинекей ради какого-то гекатонтарха?"
Изредка понукая в охотку бежавших по ровной подсохшей дороге лошадок, Савмак, поглядывая на стлавшийся обочь дороги туман, с сердечной тоской вспоминал, что такая же противная, ненастная, недобрая туманная погода стояла и тогда, когда он скакал с отцом, братьями, соплеменниками напитами и всем бесчисленным скифским войском к боспорской границе, надеясь через день-другой увидеть главный город боспорских греков и мечтая славными подвигами заслужить право просить у царя Палака в жёны его сестру Сенамотис... И вот, похоже, скоро он таки въедет в Пантикапей, но не как герой-победитель, а как жалкий пленник, ничтожный, презренный раб... А Сенамотис? Увы, она останется только в его похожих на сладостный сон воспоминаниях...
Савмак подумал о Ториксаке. У него как раз умерла жена, бедняжка Евнона. Может, Ториксак выпросит у Палака в жёны Сенамотис?.. А жив ли сам Ториксак?.. А отец ? Ариабат? Двоюродные братья?.. Все ли вернулись домой живыми и невредимыми?.. Он мог об этом только гадать.
"А Фарзой?.. Он был со мной там на крыше. Почему он не отбил меня у греков? Может, и он сейчас томится в плену у греков, там, в Феодосии, мечтая о побеге и вспоминая о своей Мирсине, как я о Сенамотис?.. Да нет, не таков Фарзой, чтобы попасться в лапы грекам! Наверняка он видел, как меня рубанули по голове, и посчитал меня убитым. В ярости зарубил сваливших меня греков и вернулся домой, увешанный вражескими волосами. И милуется теперь с Мирсиной, забыв о друге и брате... Что ж, они заслужили своё счастье... Вот они изумятся, когда я, живой и здоровый, заеду к ним в Хабеи по пути в Тавану"! - раздвинул розовые губы в невольной улыбке Савмак. Как близок он был к этому ещё вчера - оставалось лишь, отвязав повод, вскочить на спину каурого мерина и вымчать за ворота постоялого двора, - и как далёк сейчас! И опять Савмаку вспомнился со щемящей тоской его верный Ворон. Где он теперь? Приручил ли его Канит, или отец пустил его плодить напитам на воле резвых жеребят? Савмаку не хотелось, чтобы кто-то на нём ездил.