Там же в коридоре Ламах увидел почтенного вида седовласого старца в дорогой обуви и одежде, хмуро стоявшего у входных дверей, опираясь на резной посох с кукарекающим на круглом позолоченном набалдашнике петухом. То был владелец мастерской по производству парусов, канатов и прочей корабельной оснастки Стафил - один из судей, судивших Филусу, явившийся с только что утверждённым басилевсом приговором, дабы присутствовать при его исполнении, пояснил Олгасий, знакомя Ламаха с почтенным старцем. Ламах, как гинекономарх, тоже должен будет присутствовать при казни, чтобы засвидетельствовать её своей подписью на приговоре: что делать - такова одна из малоприятных "привилегий" его новой должности, добавил он.
Минут через пять Олгасий отнял по требованию не желавшего попусту тратить своё драгоценное время судьи приговорённую у родных, и вывел её на улицу, где перед дверями выстроился буквой "пи" верхом на конях десяток вооружённых копьями и щитами гинекономов. Шагах в десяти стояло в молчании около полусотни мужчин, женщин и детей - знакомых, соседей Филусы и просто зевак, сбежавшихся из близлежащих домов, прознав о предстоящей казни мужеубийцы.
Филуса, появившись на пороге, тотчас с жадностью принялась шарить блестящими от невысохших слёз глазами по обращённым в её сторону лицам, видимо, рассчитывая увидеть среди них Горгия. Но надежда её попрощаться любимым, ради которого шла на смерть, хотя бы взглядом, не оправдалась: у Горгия либо не нашлось мужества явиться сюда, либо он трусливо прятался где-то в задних рядах. Зато рыботорговец Хрестион, на дочери которого должен был жениться Горгий, был здесь, явившись, чтобы увидеть собственными глазами, как умрёт ненавистная преступница.
Едва Филуса вошла внутрь образованного гинекономами квадрата, из толпы в её адрес полетели злобные, главным образом женские, выкрики:
- Мужеубийца!
- Шлюха!
- Гнусная тварь!
- Сдохни, мерзавка!
Вслед за голосами полетели приготовленные весело скалящимися мальчишками комья грязи и снежки, попадавшие не столько в преступницу, сколько в прикрывавших её щитами стражей и их беспокойно заржавших и порывавшихся сорваться в бег коней.
- Гинекономарх, действуй! - подтолкнул Олгасий в плечо растерянно остановившегося на каменной ступени у дверного порога Ламаха.
Обежав остановившихся под обстрелом гинекономов, Ламах отважно ринулся на толпу с посохом в левой руке и выхваченным на бегу акинаком - в правой.
- А ну, прекратить! Сейчас прикажу сечь вас плетьми!.. Всем молчать! Расступись! Назад! Все назад! Освободите дорогу!
От ворот конюшни уже спешили, размахивая над головой плетьми, четверо его телохранителей, отправленных несколькими минутами ранее из коридора седлать коней.
Напуганная толпа прекратила метание и расступилась. Бросая по сторонам грозные взгляды, Ламах пошёл вслед за расчищавшими путь телохранителями, по-прежнему держа наготове обнажённый меч. За ним тронули коней конвоиры - трое впереди, трое сзади и по двое с боков - и двинулась в свой последний путь охраняемая ими преступница. За узкими мускулистыми крупами и коротко, по скифской моде, подвязанными хвостами задней тройки двинулись судья Стафил, с присоединившимся к нему по выходе на улицу судебным грамматом - пешком, и главный тюремщик Олгасий - на подведенном рабом осле; за ними, беззвучно плача, - родные осуждённой на смерть мужеубийцы, потом - на некотором удалении - молчаливая толпа, по мере движения, быстро обраставшая всё новыми падкими до щекочущих нервы зрелищ зеваками. Из открытых окон на втором этаже за всем происходящим с любопытством, страхом и жалостью наблюдали оставшиеся в казарме женщины и дочери Олгасия, пока гинекономы с Филусой не скрылись за ближайшим поворотом.
- А куда ведут Филусу? - тихим, напуганным голосом спросил за спиною Олгасия её маленький братик.
- В порт, - глухим, сдавленным горестью голосом ответил мальчику отец.
- А зачем?
- Её посадят на корабль и увезут... далеко-далеко.
- Зачем?
- Так приказал басилевс. Всё, сынок, молчи...
Десятки небольших лодок и многовёсельных баркасов каждый день, в любое время года, когда позволяла погода, перевозили через Пролив людей, животных и грузы. В это утро, на беду Филусы, погода не мешала переправе.
Придя на пристань, Олгасий выбрал четырёхвёсельную лодку, покачивавшуюся на привязи рядом с берегом, у вбитых в дно опор вытянувшегося на полплефра в гавань узкого деревянного причала. В лодке, закутавшись от холодного ветра и брызг в непромокаемые серо-зелёные плащи с глубокими капюшонами, поджидали желающих плыть на тот берег трое: сидевший у кормила старик, хозяин лодки, и двое молодых гребцов.
Четверо гинекономов спешились, передав поводья, копья и щиты оставшимся на конях товарищам. Дав с дозволения Олгасия минуту родным для последнего прощания с Филусой, стражники не без усилий вырвали её из объятий обливавшихся горючими слезами матери, братика и сестры, и повели по мокрым от залетавших в широкие щели брызг доскам причала к лодке. Один гинеконом, поотстав, спрыгнул с причала на берег и кинул на доски обточенный волнами камень величиной с голову. Забравшись тотчас опять на причал, он поспешил с камнем вслед за товарищами. Жестом приказав своим телохранителям оставаться на берегу, Ламах вслед за Олгасием, судьёй и писарем спрыгнул в лодку. Последним в лодку сел Хрестион, пожелавший увидеть сблизка, как умрёт убийца его друга Гикесия. Отец Филусы, приказав жене увести детей сквозь молчаливо расступившуюся толпу домой, сам остался у входа на причал, рядом с олгасиевым ослом.
Филусу посадили на носу лицом к берегу. Двое гинекономов тесно стиснули её с боков, ещё двое сели на соседнюю скамью за свободные вёсла. Старик кормчий и его помощник отвязали лодку от причала, гребцы дружно опустили вёсла в тёмную воду, и лодка, переваливаясь на накатывавших навстречу волнах, медленно и неохотно заковыляла к выходу из гавани.
Филуса глядела поверх голов сидевших к ней лицом на скамье под мачтой Олгасия и Ламаха на удаляющийся берег, шаря широко раскрытыми, горячечно блестящими глазами по лицам заполнивших длинную изогнутую набережную людей. Так и не найдя среди них лицо того, кого хотела, она перевела взгляд на увитую гирляндами жёлто-серых домов и красно-оранжевых крыш Гору, со знакомыми с детских лет очертаниями светло-серой зубчатой стены Акрополя, выступающей над нею светлой колоннадой и золотой кровлей храма Аполлона Врача, и забравшейся под самое небо мрачной глыбой Нового дворца. Потом она подняла глаза ещё выше и, отвернувшись от дворца, стала глядеть на перекинутый на севере через Пролив по сиявшему нежной голубизной небу, словно дорога в сказочную страну, волшебный мост из белоснежных облаков...
- Ну, пожалуй, довольно. Суши вёсла, ребята, - скомандовал Олгасий, когда лодка наконец выбралась из бухты на стрежень Пролива, и едва заметно кивнул сидящим возле Филусы гинекономам.
Один из них тотчас схватил девушку за руки, а второй крепко стянул запястья вытащенным из-за пояса ремешком. Затем тот, что держал за руки, достал из-за полы овчинного тулупа кусок дерюги, завернул в неё лежащий на дне лодки между ногами Филусы и Олгасия камень, стянул концы сыромятным ремешком и привязал на два узла к щиколоткам девушки. Филусу, замёрзшую на холодном морском ветру в промокших от брызг хитоне и накидке, била мелкая дрожь.
Сидевший справа от Олгасия Ламах, отвернув в сторону сумрачное лицо, глядел на мыс Дия и видневшуюся дальше над обрывом, за чёрными кронами деревьев, оранжевую крышу делиадовой усадьбы.
- Бедная, ты вся дрожишь! - сочувственно сказал Олгасий, наклонясь со своей скамьи близко к лицу девушки. - А ведь в воде будет ещё холоднее, особенно там, в глубине. Но стоит тебе сказать лишь слово, и мы отвезём тебя обратно... Ведь он предал тебя, не пришёл даже взглянуть на тебя в последний раз... Ну?
Мелко дрожащие посиневшие губы Филусы не в состоянии были вымолвить и слова, она лишь отрицательно покачала головой.
- И-э-эх! - протяжно выдохнул Олгасий и, опершись о плечо Ламаха, осторожно встал на широко расставленные ноги.
Стянув с головы упрямицы накидку, он сунул её в руки сидевшему справа гинеконому и легко поднял девушку вместе с подвешенным к ногам камнем на руки.