было немало. И это чувствовалось всеми, кто находился по ту сторону занавеса».[358] Свидетельство Телешова подтверждает В. А. Нелидов: «Задолго до спектакля все билеты распроданы, но не художественный интерес, не чаяние радости и восторга, а любопытство привело публику. Правда, всё, что было в Москве лучшего, пришло на спектакль, и атмосфера была наэлектризована. Выступает конкурент. И кому? Малому театру, про который… целое столетие выражались москвичи: «Учился в университете, воспитывался в Малом театре»… Задолго до спектакля собралась публика. Споры, разговоры умолкли, всякий ушел в себя. Трепет, молчаливый трепет, это слово правильно запротоколит чувства зрителей».[359]
Начало спектакля — вечер, шесть часов тридцать минут. Стихают последние звуки музыки. Звучат «предупреждающие звонки, двери начинают закрываться, впуск публики прекращается (новшество). Свет залы постепенно гасится, свет берут «на реостат» (тоже новшество), полная темнота, бесшумно и медленно раздвигается (опять новшество)» серый занавес над сценой Художественного театра. Начинается представление. Среди разлившейся по залу тишины раздаются вступительные слова пьесы: «Да, да, бояре, на это дело крепко надеюсь я!» Как хотелось актерам верить в мистическую силу этих слов…
Впечатление от спектакля было поистине ошеломляющим. «Вы, зритель, сразу, немедленно, против воли, в старой Москве конца XVI века. Где же актеры? Их нет. Ходят люди в носильном платье того времени, жизненный разговор, характерные, типичные, разнообразные русские головы. Это не спектакль, каким мы его раньше привыкли видеть, а это сама жизнь, в ее художественном преломлении, не действительность жизни, не фотография жизни, а правда жизни». Уже намного позже придирчивые зрители заметят, что «на боярынях сарафаны были сшиты из русских материй конца XVIII и начала XIX века», и начнут выискивать другие мелкие неточности.[360] Однако в тот момент отдельные промахи не имели никакого значения — столь завораживающе цельным было само зрелище спектакля. «Впечатление первой картины было настолько сильно, что никто не аплодировал. Короткий антракт, и появляется Москвин-Федор». Н. Д. Телешов отмечал: «Настроение зала повышалось с каждым актом, с каждой картиной. Удивляло и восхищало всё: и пьеса, никогда не шедшая ни в одном театре, и постановка, и декорации, и костюмы, верные эпохе, точно вынутые из старинных боярских сундуков. А народные сцены производили впечатление небывалое и восхищающее. Незнакомые имена артистов запоминались, интересовали».[361]
Это был не просто успех, а настоящий триумф Московского Художественного театра. В. А. Нелидов писал: «Я больше не запомню того энтузиазма, какой был после «Царя Федора». Там поразило всё: исполнение главной роли, жизненность и художественность декораций, режиссура, толпа — словом, всё-всё. Триумф был полный. Спектакль затянулся, но около часу ночи, когда он кончился, публика не только не была утомлена, а, скорее, еще более возбуждена, чем вначале. Так, безусловно, и было». Актеры почивали на лаврах заслуженного успеха, и больше всех зрительской любви досталось молодому, «еще вчера никому не ведомому» актеру И. М. Москвину, игравшему заглавную роль — царя Федора. «Вошел 14 октября в театр выходной коршевский актер,[362] а домой вернулся знаменитый артист Москвин», чье имя появилось на страницах всех газет.
Успех Москвина являлся той каплей, в которой отражался успех всего представления. Современники отмечали: «Даже недоброжелатели смирились и притихли. И театр с этой ночи вошел в художественную жизнь Москвы как неотъемлемая составная часть этой жизни».[363] Первая же постановка показала состоятельность претензий Станиславского и Немировича-Данченко на «новизну», необходимость искать неизбитые подходы к сценическому искусству, заменить искусственную, искаженную жизнь на сцене поэтической жизненной правдой. «С 14 октября 1898 года укреплена была бесспорная догма: играть не роли, а «играть пьесу»… Играть правдиво, художественно, сообразно быту, времени, настроению… Третий плюс Художественного театра — он доказал, что… при вдумчивой режиссуре можно добиться от людей скромного дарования огромных художественных результатов, о чем прежде никому не приходило в голову. «Хороший спектакль» явился, таким образом, не только хорошим спектаклем, но и откровением», — подводил итог В. А. Нелидов.[364]
362
Имеется в виду актер Театра Ф. А. Корша — одного из частных театров в Москве, владелец которого старался привлечь зрителя легкомысленными постановками. В репертуаре коршевского театра преобладали легкие комедии, фарсы с любовной интригой. Существовало такое понятие, как «коршевская пьеса» — драматургия со штампованными конфликтами и персонажами, строящаяся по принципу «больше забавного и смешного».
И. М. Москвин (1874–1946) — ученик В. И. Немировича-Данченко по Музыкально-драматическому училищу Московского филармонического общества. По окончании училища Москвин принимал участие в антрепризе Г. Н. Федотовой, затем работал в Ярославском театре и в Театре Ф. А. Корша в Москве. В 1898 году Немирович-Данченко пригласил своего ученика в труппу Художественного театра и рекомендовал его на главную роль в спектакле «Царь Федор Иоаннович».