В конце апреля 1902 года Немирович-Данченко писал своей ученице и одной из самых талантливых актрис Художественного театра, Ольге Леонардовне Книппер-Чеховой: «Морозов принялся за стройку с необыкновенной энергией. В субботу там еще был спектакль, а когда я пришел в среду, то сцены уже не существовало, крыша была разобрана, часть стен также, рвы для фундамента вырыты и т. д. Невольно подумалось: если бы созидать было бы так же легко, как разрушать!».[452] 7 мая Владимир Иванович отправил Ольге Леонардовне следующее письмо: «Стройка театра идет очень горячо. Сцена и уборные и всякие приспособления будут настолько хороши, что лет десять можно будет не мечтать о лучшем. У Вас, у Марии Петровны, у Марии Федоровны, у Савицкой и Самаровой будут отдельные уборные, не очень большие, но свои».[453] И еще одно — через несколько дней, в середине мая. Среди прочего, в нем говорилось: «Горячее всего идет дело с постройкой театра. Шехтель изо дня в день подбивает Морозова на новые расходы. И вот задумал Морозов издержать 100 тысяч, а издержит более 250».[454]
Многочисленные воспоминания свидетельствуют: Морозов не являлся простым заказчиком строительства театра, а настоящим движителем этого дела. «Театр строился не только на деньги С. Т. Морозова, не только с учетом его вкусов и фантазий, но и в буквальном смысле слова — его трудом, его руками».[455] Кипучая энергия купца, его искреннее желание создать театр, в котором было бы удобно актеру и зрителю, его стремление успеть к началу нового сезона… всё это не давало Морозову покоя ни днем ни ночью. И — вдохновляло тех, кто трудился с ним бок о бок. К. С. Станиславский в обращении к Морозову говорил: «Я помню, как уходящие на отдых актеры после вечерней репетиции сталкивались с Вами у входа, в то время когда Вы приезжали в театр на спешные ночные работы».[456] По воспоминаниям Константина Сергеевича, «Морозов лично наблюдал за работами, отказавшись от летних каникул, и переехал на всё лето на самую стройку. Там он жил в маленькой комнатке рядом с конторой среди стука, грома, пыли и множества забот по строительной части».
Николай Александрович Серебров посвятил Савве Тимофеевичу очерк «Социальный парадокс», в котором писал: «Морозов назначил мне свиданье ночью, в Художественном театре. Это был 1902 год. Здание театра только что строилось, вернее, перестраивалось из кафе-шантана. Ни сцены, ни зрительного зала еще не было, а был большой каменный корпус, заставленный внутри лесами. В здании шла спешная, ночная работа… По сходням лесов вверх и вниз сновали раскрасневшиеся веселые девки с носилками мокрой глины».[457] И далее: «В разных углах наперебой стучали топоры и молотки: одни глухо — по дереву, другие звонко — по металлу. Как шмели, в деревянной паутине лесов гудели забрызганные краской дуговые фонари. Штукатуры, обхлестывая стены известкой, пели заливистыми деревенскими голосами. В поисках Морозова, которого я не знал в лицо, мне пришлось облазить все четыре этажа строительной клетки, пока я добрался до самого верха. Воздух под сырым потолком был спертый, пахло угаром. Неподалеку от люка, откуда я вылез, стоял спиной ко мне приземистый маляр в холщовом халате. Левой рукой он прижимал к потолку деревянную линейку, в правой держал кисть. Я искал глазами Морозова.
— Вы ко мне?.. От Марии Федоровны Андреевой?.. Насчет службы? — спросил маляр, поворачиваясь ко мне лицом.
Доски настила дрогнули у меня под ногами.
Кем угодно я ожидал увидеть миллионера и мецената Савву Морозова, но только не маляром в грязном халате…
— Берите халат… Помогайте… О деле поговорим после, — сказал Морозов, с усмешкой оглядывая мой франтоватый студенческий наряд… Через весь потолок тянулись свеженакрашенные серебряные линии шириною в три пальца. Крайние слева были только что еще намечены угольным пунктиром.
От смущения у меня тряслись руки, линия ложилась неровно. Краска текла в рукав.
— Берите больше краски… Не нажимайте… Вот так… Теперь пойдет хорошо! — учил меня Морозов. Сам он красил с увлечением… Время от времени, как будто между делом, он задавал мне короткие вопросы».[458]