Затем схимник рассказал французу про пребывание Императора Александра Павловича в Москве, про энтузиазм, проявленный дворянством на его призыв к защите родины, про письмо митрополита Платона и про священную хоругвь Св. Сергия Радонежского, подаренную им армии (ополчению) и пр. Все это глубоко поразило Лабома, и он «проникся уважением к нации, проявляющей в несчастии столько величия, и сам себе говорил: непобедим тот народ, который, оставаясь твердым в своей нравственности, не падает духом при виде опасности и в сохранении своей веры и обычаев видит собственное свое спасение».
«На следующее утро очень рано мы покинули этот монастырь. Удаляясь, я оглянулся назад и увидел, как первые лучи восходящего солнца осветили верхушки этих высоких стен, долженствовавших ограждать мир и тишину, и которые вместо этого после отъезда нашего подверглись ужасному грабежу»[4].
Так совпадают в этом случае предание и история в отношении наружных фактов. Остальное известно: принц Евгений действительно один из немногих благополучно возвратился во Францию из гибельного похода, перенеся все ужасы отступления, и первая часть предсказания таинственного старца таким образом оправдалась.
Что касается второй части, то, казалось бы, обстоятельства того времени, и при тогдашней политической обстановке она имела весьма мало шансов оправдаться. Но случилось иначе.
После отречения Наполеона в Фонтенбло в марте 1814 года принц Евгений, сдав, на основании мирного договора с союзниками, Италию австрийцам, прибыл уже как частное лицо в Париж и Малмезон и здесь, у изголовья смертельно заболевшей матери своей, впервые встретился с Императором Александром I, которому очень понравился.
Их притягивали друг к другу взаимные симпатии, которые еще усилились во время Венского конгресса, где Александр Павлович не только поддерживал интересы принца и его семейства перед не расположенным к ним конгрессом, но и тесно с ним подружился: ежедневно можно было видеть обоих друзей гуляющими пешком в статском платье по улицам Вены или катающимися верхом в Пратере. Благодаря дружбе Александра судьба принца Евгения на конгрессе устроилась: он получил признание права на какое-нибудь княжество, в возмещение потерянной для него Италии. Тогда тесть его, король Баварский, предложил ему во владение, за предоставленную ему конгрессом сумму, княжество Эйхштедтское в Баварии, с титулом «герцога Лейхтенбергского» и прочими прерогативами.
Герцог Евгений Лейхтенбергский, поселившись в Баварии, не вмешивался более в политику и только при проездах Императора Александра I через Германию иногда виделся с ним. В 1823 году принц, всеми оплакиваемый, скончался в Мюнхене, и его царственный друг прислал вдове его прочувственное письмо, весьма лестное для памяти покойного.
В другом месте мне, может быть, придется выяснить отношения между Александром и Евгением, а теперь остается сказать следующее.
Старший сын последнего, герцог Август Лейхтенбергский, пробыв пять месяцев в супружестве с королевой португальской, донной Марией да-Глория, скоропостижно скончался от крупозной ангины, и единственным представителем герцогов Лейхтенбергских оказался его брат, герцог Максимилиан[5].
Этот-то герцог Максимилиан, вступив в брак с дочерью Императора Николая Павловича, великой княжной Марией Николаевной, по желанию своего царственного тестя переселился в Россию, будучи причислен к Императорскому российскому дому. После кончины герцога Максимилиана княжество Эйхштедтское, по желанию Николая Павловича, было продано баварскому правительству, и внуки принца Евгения стали чисто русскими, будучи все уже православными. Так исполнилось вещее пророчество Св. Саввы.
Я не знаю, не помню, от кого я впервые в детстве слыхал это предание, но знаю, что и у других членов семьи нашей оно сохранилось в общих чертах именно в приведенной выше форме. Говорят, оно до настоящего времени сохранилось и в преданиях Саввино-Сторожевского монастыря.
Странным может показаться лишь то, что ни сам принц Евгений в своих письмах, ни лица его свиты в своих воспоминаниях не упоминают об этом эпизоде, о котором говорит, кажется, только один француз, барон де-Бай, в одном из своих современных сочинений.
Не нашел я ни слова об этом и в большой переписке жены принца Евгения, принцессы Августы-Амалии, женщины в высокой степени верующей, и которая, надо думать, не преминула бы записать такой странный случай, разве что, будучи ревностной католичкой, находила неуместным вспоминать о православном святом.
Сам принц Евгений, как большинство французов времен революции и Первой Империи, едва ли был глубоко верующим человеком. Молчание его остается, следовательно, объяснить тем, что поверить видению ему было слишком трудно, а с другой стороны, реальность его была, вероятно, настолько велика и настолько подтвердилась виденной в монастыре иконой, что и совершенно отрицать его он не был в силах и поэтому ограничился тем, что рассказал, может быть, про этот случай только своим родственникам, детям и, может быть, лицам свиты, не желая подавать виду, что придает, или действительно не придавая ему особенного значения. Только сыну его, и в особенности внукам и правнукам, пришлось неоднократно вспоминать о необъяснимом видении, столь странно оправдавшемся.
ВНУТРЕННИЙ СКЛАД МОНАСТЫРСКОГО БЫТА НА РУСИ
Эта интересная и доходчивая для современного читателя публикация сделана по изданию: История Русской Церкви. Приложение. И. К. Смолич. Русское Монашество. Возникновение. Развитие. Сущность (988—1917). М.: Церковно-научный центр «Православная Энциклопедия», 1997. Автор — известный церковный историк, писатель, русский эмигрант начала XX века. Книга была написана им во время пребывания за рубежом.
По уставу, настоятель монастыря в XVI–XVII вв., как и раньше, в XIV и XV столетиях, избирался братией и утверждался епархиальным архиереем в так называемых ставропигиальных (подчиненных непосредственно Патриарху. — К. К.) монастырях, находившихся в юрисдикции патриарха, выбор настоятеля подлежал патриаршему утверждению. При выборе учитывались не только личные заслуги кандидата, строгость его жизни, образование, но и другие обстоятельства: боярское происхождение, способность к управлению имениями. Сохранилось несколько интересных документов, из которых видно, что, выбирая нового настоятеля, братия заключала с ним нечто вроде договора, или, лучше сказать, братия предъявляла ему свой «приговор», который он должен был подписать и впоследствии следовать ему. Часто настоятель был выходцем из другого монастыря. Во 2-й половине XVI и в XVII в. выборы настоятеля братией стали редкостью, обычай этот сохранился лишь в дальних или маленьких обителях. В больших и богатых, а также во всех московских монастырях настоятели назначались по указанию и по воле царя или патриарха. Такого рода вмешательство светской власти во внутреннюю жизнь монастырей случалось и раньше, во времена великого князя Василия III (1505–1533), но особенно укоренилась эта практика при царях Иване IV (1547–1584) и Алексее (1645–1676). Стоглав (глава 86) говорит об этом так: настоятель назначается митрополитом или епархиальным архиереем по прошению братии, с согласия царя. Из множества житий видно, как часто основатели монастырей назначались митрополитом, а впоследствии патриархом.
Хотя упомянутые выше уставы указывают монастырской братии на необходимость послушания воле игумена, в то же время они определенным образом ограничивают власть и инициативу настоятеля; ограничивается эта власть собором монастырских старцев — советом наиболее опытных пожилых монахов, обычно из 12 человек. В уставе Евфросина этот собор вовсе не упоминается, напротив, в уставе прп. Иосифа собору монастырских старцев отводится важная роль в управлении обителью (главы 13 и 14). Из этих глав видно, что институт соборных старцев действовал параллельно с волей и властью игумена. Строго говоря, собор пока не ограничивал власть настоятеля, но в вопросах монастырской дисциплины имел почти такие же права, как и настоятель, ибо прп. Иосиф предоставляет собору право наказывать братий за нарушения устава и вообще осуществлять надзор за его соблюдением. Эта «конституционная» черта еще резче выразилась в уставе прп. Герасима Болдинского; как уже сказано, по этому уставу соборные старцы могли делать замечания и выговоры настоятелю. О праве соборных старцев указывать настоятелю на его ошибки говорится и в уставе архиепископа Макария, составленном для Свято-Духовского монастыря. Повиновение монаха настоятелю — это нечто совсем иное, чем безусловное послушание инока своему старцу. Может быть, это и было причиной того, что в XVI–XVII вв. старчество не нашло широкого распространения (особенно в киновийных монастырях).