— Пожалуйста, садитесь, — сказал Гюннарссон.
Мартин Бек кивнул и сел на плетеный стул у письменного стола с выдвижными ящиками с двух сторон и явно предназначенного для двоих. Мужчина в халате остался стоять и смотрел на Колльберга, который все еще ходил по квартире.
На столе лежали аккуратные стопки рукописей, книг и журналов. В пишущей машинке торчала начатая страница, а возле телефона стояла еще одна фотография в рамке. Мартин Бек сразу узнал девушку с серебряной цепочкой и светлыми глазами. На этой фотографии она была изображена где-то на природе. Она наклонила голову и улыбалась фотографу. Ветер трепал развевающиеся светлые волосы.
— Чем могу быть вам полезен? — вежливо сказал мужчина в халате.
Мартин Бек перехватил его взгляд. Его глаза по-прежнему были синими, спокойными и уверенными. В комнате было тихо. Слышно было, как Колльберг что-то делает в другом конце квартиры, очевидно, в ванной или кухне.
— Расскажите нам, что произошло, — сказал Мартин Бек.
— Когда?
— В ночь на двадцать третье июля, когда вы с Матссоном ушли из «Опера-келларен».
— Я уже один раз рассказывал это. На улице мы расстались. Я взял такси и поехал домой. Он ехал в другом направлении и подождал другое такси.
Мартин Бек уперся предплечьем в край письменного стола и смотрел на женщину, изображенную на фотографии.
— Вы не могли бы показать мне паспорт? — сказал он.
Мужчина обошел письменный стол, сел и выдвинул ящик. Плетеный стул приветливо заскрипел.
— Пожалуйста. — Мужчина подал ему паспорт.
Мартин Бек перелистал паспорт. Паспорт был старый, потрепанный, и последнее, что в нем было более или менее четко видно, действительно был въездной штамп, поставленный в Арланде десятого мая. На следующей странице, последней, было несколько пометок, несколько телефонных номеров и какое-то коротенькое стихотворение. Внутренняя сторона обложки тоже была густо покрыта пометками. В основном, это были данные об автомобилях или моторах, которые владелец паспорта быстро записал уже давно, чтобы не забыть. Стихотворение было написано по-английски зелеными чернилами, наискосок.
Мужчина с противоположной стороны стола следил за его взглядом и пояснил:
— Это такой детский стишок. Англичане называют это лимерик.
— Да, я вижу.
— Он об Уинстоне Черчилле. Он якобы даже сам написал этот лимерик. Я услышал его в самолете, когда летел из Парижа, и он мне так понравился, что я записал его.
Мартин Бек ничего не говорил. Он внимательно смотрел на стишок. Бумага в этом месте казалась чуть светлее и там стояло несколько маленьких зеленых точек, которым там неоткуда было взяться. Это мог, например, быть оттиск штампа с другой, предыдущей, страницы, однако там никакого штампа не было. Стенстрёму следовало бы обратить на это внимание.
— Если бы вы вышли из самолета в Копенгагене и поплыли в Швецию на пароме, вам не пришлось бы прилагать такие усилия.
— Я вас не понимаю.
Зазвонил телефон. Гюннарссон поднял трубку. В комнату вошел Колльберг.
— Это вас, — сказал Гюннарссон.
Колльберг взял трубку, несколько секунд слушал, а потом сказал:
— Ага. Принимайся за это. Да, только подожди нас там. Мы скоро приедем. Он положил трубку.
— Это Стенстрём. Пожарные сожгли дом в понедельник.
— Наши люди осматривают пожарище в Хагалунде, — сказал Мартин Бек.
— Ну так как? — спросил Колльберг.
— Я по-прежнему не понимаю вас.
Он смотрел все так же уверенно и открыто. Несколько мгновений было тихо, потом Мартин Бек пожал плечами и сказал:
— Идите оденьтесь.
Гюннарссон, не говоря ни слова, направился к двери к спальню. Колльберг последовал за ним.
Мартин Бек остался сидеть. Он снова посмотрел на фотографию. И хотя, казалось, ему должно было быть совершенно безразлично, он почему-то расстроился оттого, что у этого дела такой конец. Он нащупал твердую почву под ногами, как только просмотрел паспорт, но идея с пожарищем была чистейшей догадкой и могла с полным успехом оказаться ошибочной. Конечно, придется попотеть, чтобы объяснить все это дело, особенно, если Гюннарссон и дальше сумеет сохранять такую уверенность. Однако не это было главной причиной, по которой он так расстроился.