Все — вымысел.
Более полувека спустя после смерти русского поэта, редакции удалось выяснить подробности последних месяцев жизни Осипа Мандельштама, а главное — обстоятельства его кончины. Специальный корреспондент «Известий» Эд. Поляновский ознакомился со следственными делами (1934 и 1938 годов), упрятанными в архивах КГБ под грифом «секретно», повстречался с солагерниками поэта.
Редакция благодарит всех, кто оказал посильную помощь в сборе свидетельств. Вадима Викторовича Бакатина, недавнего руководителя КГБ страны, Анатолия Афанасьевича Краюшкина — начальника отдела регистрации архивных фондов Министерства безопасности Российской Федерации; заместителя начальника отдела Владимира Константиновича Виноградова; сотрудника Центрального архива Министерства безопасности Олега Владимировича Житоренко. Кроме следственных дел 1934 и 1938 годов, существует еще и «Личное дело на арестованного Бутырской тюрьмы ГУГБ НКВД Мандельштама О. Э. Возглавлявший недавно пресс-центр МВД России Андрей Григорьевич Черненко, сотрудник этой же службы Александр Леонидович Ростовцев помогли редакции снять копию с этого, в просторечии, тюремного дела. Редакция выражает благодарность директору Государственного литературного музея Наталье Владимировне Шахаловой, заведующей рукописным отделом музея Александре Андреевне Ширяевой, старшему научному сотруднику Марине Вадимовне Соколовой; старшему научному сотруднику Института мировой литературы им. Горького Академии наук, доктору филологических наук Зиновию Самойловичу Паперному; научным сотрудникам Дома-музея Волошина в Коктебеле Татьяне Михайловне Свидовой, Ларисе Юрьевне Изергиной, Марии Владимировне Купченко, корреспонденту телевизионного творческого объединения «Пятое колесо» Надежде Савельевне Виноградовой; журналистке Светлане Валентиновне Чекаловой: родным и близким тех, кто был дорог поэту,— Льву Николаевичу Гумилеву, Константину Михайловичу Эфрону, Арсению Арсеньевичу Смольевскому. Благодарность и низкий поклон солагерникам Мандельштама — Дмитрию Михайловичу Маторину и Юрию Илларионовичу Моисеенко, соседу поэта по нарам.
I.
В сущности он был обыкновенным нищим. От других уличных нищих отличался лишь тем, что подаяние принимал с гордыней, даже с величием. Странность, трагическое несоответствие, как живые слезы юродивого.
Он был нищее, чем нищий, потому что был бездомным.
Бездомнее, чем бездомный, потому что был гонимым.
«Говорили, что в обличье
У поэта нечто птичье,
И египетское есть;
Было нищее величье
И задерганная честь.
...
Гнутым словом забавлялся,
Птичьим клювом улыбался,
Встречных с лету брал в зажим,
Одиночества боялся
И стихи читал чужим»[2]
Послушайте строки, литературоведы именуют их этюдом, а по мне — роман в стихах. Вот он, весь:
Из полутемной залы вдруг,
Ты выскользнула в легкой шали —
Мы никому не помешали,
Мы не будили спящих слуг…
Это написал мальчик семнадцати лет.
Год спустя:
На стекла вечности уже легло
Мое дыхание, мое тепло.
А здесь ему уже двадцать:
Неужели я настоящий
И действительно смерть придет?
Юношеская ретроспектива: любовь — призвание — смерть.
Смерть? Он действительно не умер, а растворился. Душа ушла, не оставив нигде тела. Промаялся, истаял, растворился.
Призвание? То, что более всего держит поэта на земле. Оно предполагает читателя, в крайнем случае, слушателя. И тех и других он оказался в массе лишен. Не Демьян Бедный и не Маяковский. «Читатели его любили страстно, но это были читатели только из среды наиболее образованных слоев интеллигенции,— вспоминает Николай Чуковский.— Он был лишен величайшего счастья — … быть народным, быть любимым и понимаемым миллионами русских людей. Он станет народным в тот неизбежный час, когда весь народ станет интеллигенцией».
2
Арсений Тарковский — «Поэт». Далее будут приводиться лишь стихи Осипа Эмильевича Мандельштама.