Дамы обмахивали себя разноцветными веерами, учтиво кланялись проходящим мимо кавалерам, а с иными ценителями прекрасного бесстыдно флиртовали. Мужчины, где парами, где в гордом одиночестве, собирались возле картин, обсуждали небывалую реальность господ, улыбающихся им с портретов, и великолепные натюрморты, что хоть раз, но проявлялись яркими красками на блеклых листах каждого художника. Многогранность поражала, так как если на одних картинах был изображен окровавленный Иисус, снимаемый с креста, то на других была показана дивная флора и фауна различных реальных и, вне сомнений, выдуманных краев необъятного мира. Все картины объединяла некая таинственная грусть, сочащаяся из незримых ран, что испещряла поверхность картин Стефана. Будто вместе с образом, он передавал картине свою боль и частицу души. Нельзя сказать, что этого не делали другие, но что-то в его произведениях заставляло порой сжать зубы и отвести взгляд от портрета, чьи глаза беспрестанно вглядываются в тебя. Иногда казалось, что даже при отдалении от картины, она продолжает смотреть, изучать гостя. Из-за снежных лесов поджидали обезумевшие от голода волки, а из темных кустов тихо хохотали гиены. Их глаза дьявольски сверкали в темноте, а бока жадно вздымались. Картины пугали жуткой естественностью...
Выставка неумолимо приближалась к концу. Люди, измотанные, но счастливые, возбужденно делились впечатлениями. Никто еще не собирался уходить, ведь главным гвоздем программы должно было стать особое событие — город, в котором родился художник, должен запечатлеть закат его творчества.
Он не появился при взрывах фейерверков, и его не сопровождала бешеная пляска прожекторов. Даже не пришлось выключать свет, концентрируя внимания лишь на его подсвеченной персоне. Эта клоунада была фишкой циркачей и уличных волшебников, умело материализующих за вашими ушами монеты. Если бы люди хотели обмана, то пришли бы именно к виртуозам. Но Стефан, словно фантом, медленно и лениво вышел из толпы, поднялся по лестнице, устланной красной дорожкой, на возвышение, напоминающее пьедестал, и оглядел собравшихся в зале старыми и добрыми глазами. Возле него стоял чистый холст, вынесенный его помощниками. Улыбка, едва дрожащая и усталая, осветила зал и заставила улыбнуться толпу, которая, очнувшись от ступора, благодарно хлопала в ладоши, встречая мастера. Стефан отвел глаза к полу, собираясь с мыслями. Откашлявшись и придвинув к себе микрофон — он заговорил:
— Здравствуйте, ценители искусства! Рад вас видеть в этом прелестном зале, но я, честно говоря, уже весьма устал от яркости ламп. Старость берет свое, и это беда всего человечества, от которой, увы, не убежать при всем желании. Простите, но это последняя моя речь, и я в ней буду краток. Слов накопилось много, но все они, увы, не по делу. Я знаю, зачем вы здесь... знаю, что привело сюда и свело вместе в этот чудный день. Я ухожу из художественного мира, который так долго не отпускал меня от себя, держал до тех пор, пока морщины не покрыли мое лицо, а глаза не начала окутывать пелена. И пока я способен говорить, скажу то, что вы все так хотите услышать. Я не унесу тайну в могилу. Этот метод оставлю более выдающимся господам, бродящим по миру. Может, они считают, что вы недостойны их правды, но я скажу свою. Не думаю, что вам она понравится… Секрет в том, что, подобно смыслу жизни, вы сами создали его из ничего. Вы наполнили себя домыслами и решили, что они нуждаются в подтверждении. Но вашей правды нет, и, простите за банальность, именно вы — мой холст и кисть. Сегодня я нарисую последнюю картину, и вы мне в этом поможете. Пора приступать. Господа, примите позу...
С этими словами он сбросил невзрачный пиджак, оставшись в белой рубашке, что была ему чуть-чуть велика. Взяв кисть в руки, он смерил взглядом присутствующих и сделал первый мазок.
В зале царило робкое молчание, лишь изредка доносился чей-то неразборчивый шепот. Но секундой за секундой гул нарастал — зал уже не молчал, а открыто выражал мнение. Голоса сплетались, перекрикивая друг друга, смешиваясь в однородную непонятную массу из проклятий и благоговейного восхищения.
В сумятице и хаосе никто не заметил юного господина, что бледнее чистого полотна стоял в стороне, возле портрета собственного отца, которого он потерял из виду более часу назад. Портрет с выпученными глазами и отвратительным визгом взывал о помощи, после чего начал словно отделяться от полотна и тянуть руки в сторону ошарашенного сына. Вскоре зал наполнился дикой какофонией звуков, подхватывающих и несущих друг дружку под сводами галереи. Из картин рычали и скалились голодные хищники. С портретов в ответ на крики спятивших от страха людей кричали обезумевшие изображения королей, баронов и бедняков. Практически за несколько минут зал начал пустеть. Кто-то, пользуясь смятением, хватал золотые канделябры, блюдца, вилки, а потом, подгоняя ими толпу, перелезал чуть ли не через головы.
А художник рисовал, и улыбка не сходила с его лица. Истинное мастерство — это запечатление души, и нет ничего грандиознее страстного желания души вернуться назад в тело...
На громкий инцидент быстро среагировала полиция, но, когда она вошла в галерею, ни одного ценителя искусства или «живого» портрета там не оказалось. Стефана нашли в отведенной для него маленькой комнате. Он лежал на полу в окружении картин, словно покойник среди цветов. Сердце великого и неповторимого Стефана Бонне остановилось во время создания самой великолепной картины на всем белом свете, которой не суждено быть нарисованной.