Слышу я наконец, как открывается замок дверной. Слышу голоса их удивленные и в тоже время радостные, ведь не думали они, что вернусь я сегодня.
Я выхожу в прихожую. Стоят они передо мною, смотрят, улыбаются, и чистота улыбок этих наполняет сердце мое любовью и болью.
Я обнимаю детей, сразу двоих и чувствую, что сейчас захлебнусь, потону в волнах нежности, настолько сильно, неимоверно и безгранично люблю этих ребятишек.
Вновь закипает чайник. Сын и дочь садятся рядом со мною. Мы пьем горячий кофе, и он горчит, а торт, купленный Танечкой два дня назад, слишком жирен и не свеж уже. Не обращаем мы на это внимание. Смерть нашей мамы заставила по-иному взглянуть друг на друг. Мы научились прощать по-крупному, а на мелочи, такие как кофе или торт, мы и вовсе не смотрим.
— Как в школе? – спрашиваю я у Танюши.
— Все хорошо, папа, – отвечает она и дотрагивается до моей руки. – Все в порядке. Не волнуйся. Тебе вредно.
— Слава Богу, – вздыхаю я и чувствую, что сейчас расплачусь. — Заботливая моя.
Танечка прижимается ко мне совершенно по-кошачьи. Я глажу волосы дочки, мягкие такие, каштановые, очень похожие на волосы мамы ее умершей.
— Не переживай, папочка, – говорит Мишенька и обнимает меня за плечи. – Я ведь теперь не маленький, а Танька и совсем уже взрослая.
— Как же я могу за вас не переживать?! – говорю я строго, но улыбаюсь. Ей ведь только пятнадцать, а тебе всего лишь десять. Постоянно я вас бросаю, оставляю. Тяжело ведь вам, маленьким, одним справляться.
Дети смотрят на меня с любовью и укором.
— Мы ведь все понимаем, папа, – говорит за двоих Танечка. – Мы ведь все уже понимаем…
— Ага, – добавляет в подтверждении сестриных слов Мишка.
Так мы сидим вместе и болтаем до самого вечера.
— Завтра к маме поеду, на кладбище, – говорю я перед сном на прощание и смотрю на детей.
Сынок и дочка молчат, со мною не просятся. Знают они, что один я к Мариночке езжу, целый день у могилки ее проводя. Знают они, что плачу я у могилки родной и не хотят смущать меня слезами этими.
— Цветов отвезу я маме завтра, ее любимых – ландышей серебристых и лилий королевских.
Детки мои притомились и спать отправились. Я же долго сидел еще на кухне под форточкой. Курил. Думал над словами Антона Борисовича.
«Да пусть и так даже! Что же из этого?! Пускай это правдой будет натуральною! Не брошу я их никогда, не оставлю! Все я сделаю для них, кровь свою по каплям выцежу, жизнь отдам по частям или в целости, душу заложу в ломбард дьявольски, не задумываясь ни на секунду! В девятый раз мне ложиться в больницу придется? Да хоть в сотый! Хоть в тысячный, хоть в миллионный! Ведь после каждого раза домой я возвращаюсь, к ним, к деткам своим ненаглядным! Каждый раз обнять их могу, приласкать, приголубить. Пусть на неделю, на день, на час. Да хоть бы и на миг… Как бы плохо мне не было, в какие бы чернушные глубины не забрасывало меня сознание мое уставшее и организм больной. Детей я не брошу никогда…
Тушу я сигарету очередную. Встаю. Иду в детские комнаты. Беззаботно спят детки мои. Знают, что папа их дома и ничего не случится плохого или неположенного.
«Хороший все-таки человек Антон Борисович, – думаю я и целую спящую дочку. – Смелый он очень, мужественный. Правду жестокую сказать не побоявшийся…»
«Прав он, доктор этот», – думаю я и глажу по голове разметавшего на кровати сына.
Знаю я, что надолго дома не задержусь. Пройдет день, три, пять, неделя. Аллергические позывы вновь потянут меня в лекарственные недра больниц и госпиталей.
«В девятый уже раз, – думаю я, но не пугает меня эта цифра. Ведь смысл в ней есть и цель у меня присутствует.
И пусть это не поможет в очередной раз. Но ведь когда-нибудь поможет?! А даже если и нет. Ведь позволяет мне лечение обратно домой возвращаться, к своим детям, которых люблю больше, чем жизнь собственную.
«Пусть валятся на нас несчастья. Что ж с того?! Ведь на дне этого глубокого короба страданий, что дарует человеку жизнь, всегда остается надежда.
Аллергия моя вернулась через три дня…