По мере того, как среди левых усиливаются тенденции к элитарной политике, правые становятся все более популистами. После слабых левых на авансцену выходят сильные правые. Такова логика политической борьбы.
Левые не решаются говорить о бюрократии. Крайне правые - говорят. Левые доказывают, что международные институты работают во благо. Крайне правые это отрицают. Массы слушают и довольно быстро понимают, что в пропаганде «левых» по крайней мере не меньше демагогии, чем у правых.
«Новый реализм» давно стал программным для немецкой социал-демократии, однако ее способность прийти к власти оказалась минимальной. Там, где буржуазные партии эффективны, на «новых реалистов» спроса нет. Но Германия интересна и в другом смысле. В Восточных землях, где действует Партия демократического социализма, отвергающая идеи «новых реалистов», праворадикальная партия республиканцев не достигла серьезных успехов. В Западных землях, где слева от социал-демократии нет серьезной силы, голоса протеста уходят к неофашистам.
Таким образом «новый реализм», поворот к «умеренности» и поиски «консенсуса», оказавшиеся своеобразной реакцией левого политического истеблишмента на кризис движения, лишь усугубили этот кризис. Самодискредитация левых политических структур к концу 90-х годов была беспрецедентной. Со времен краха «II Интернационала» левые силы никогда не были до такой степени деморализованы и дезориентированы. Причем, как это уже нередко бывало в истории, кризис левого движения достиг наибольшей остроты именно в период, когда в наибольшей степени проявилась несостоятельность капитализма как мировой системы. Оставаясь наблюдателями капиталистического кризиса, левые были неспособны ни заменить его лучшим обществом, ни реформировать его, ни даже помочь ему.
Газета «The Independent» характеризовала взгляды лидера британских лейбористов Тони Блейра как «благопристойный радикализм среднего класса"47. В это же самое время «Socialist Register» констатировал его «парализующий ужас перед всем, что может показаться антикапиталистическим"48. Раньше партию критиковали за оппортунизм и умеренность, находя в лейбористском социализме все возможные пороки, от эмпиризма до примитивного доктринерства. Однако все это имело смысл лишь до тех пор, пока у лейбористов было определенное представление о преобразовании британского общества. Новое руководство, отказываясь от традиционной партийной идеологии, фактически не смогло предложить партии новых целей. Речь идет не столько о резком повороте вправо, сколько о полной потере ориентиров, когда уже невозможно даже говорить о каких-то стратегических «поворотах».
Показательно, что НИ В ОДНОЙ СТРАНЕ МИРА не удалась попытка создать новую партию на основе идеологии «нового реализма». Это непременно старые партии, бессовестно эксплуатирующие свою традиционную социальную базу, которая поддерживает их исключительно в память об их прошлых (революционных и реформистских) заслугах. Не случайно поэтому в Восточной Европе «новый реализм» оказался представлен пост-коммунистами, а на Западе социал-демократами: и те и другие были для трудящихся своих стран партиями «Великого Прошлого».
Консервативно-бюрократическая природа «нового реализма» становится очевидна для все большего числа наблюдателей, несмотря на модернистскую риторику. Перед нами не новая фаза в развитии левого движения, а лишь заключительный позорный этап вырождения централистско-бюрократических организаций. Они уже давно утратили всякое представление о том, ради чего были когда-то созданы. Политика «нового реализма» постепенно подрывает привычную связь между политическим аппаратом и массами, высвобождая социальную энергию для появления новых массовых движений.
Как бы ни велика была лояльность традиционных сторонников левых партий, она имеет пределы. Потеряв веру в историческую миссию рабочего класса, политики вовсе не утратили уверенности в собственной необходимости. Однако, если традиционная идея борьбы за освобождение трудящихся теряет смысл, становится неясно, для кого организуются партии, кого представляют парламентские фракции. Один из идеологов испанской «Объединенной левой», отмечая, что рабочие в большинстве своем предпочитают социал-демократов и даже правых, рекомендует своим товарищам ориентироваться на «часть молодежи и средних слоев"49. Опросы показывают, что в Западной Европе левые неуклонно теряют поддержку рабочих, переориентируясь на средний класс. Это лишь отчасти связано с сокращением доли рабочего класса в обществе, поскольку снижение поддержки левых среди рабочих значительно опережает сокращение числа рабочих50.
Известный экономист Александр Бузгалин в России уверен, что общество «не просто разделяется на собственников капитала и наемных работников». Не менее, а может быть, и более важно «противоречие конформистов и тех, кто способен к совместному социальному творчеству"51. Тем самым традиционные рабочие и профсоюзные организации с их скучной дисциплиной и идеологией солидарности выглядят безнадежно принадлежащими к старому миру, а независимые интеллектуалы, напротив, провозвестниками коммунизма.
И в самом деле, дисциплина капиталистической фабрики вовсе не является хорошей школой самоуправления и демократии. Но и нон-конформизм не равнозначен революционности. В обществах, где новации становятся требованием рынка, нон-конформизм может быть не более, чем проявлением своеобразного мета-конформизма. Кооперативы и различные экспериментальные творческие и производственные ассоциации порождают собственные нормы и условности, порой не менее жесткие, чем старая индустриальная культура. Вообще, подавляющее большинство трудящихся, обреченное на борьбу за выживание, просто не может позволить себе роскоши «свободного творчества». Такая возможность может появиться у людей лишь непосредственно в процессе социальных преобразований, к которым они, по мнению идеологов, совершенно не готовы.
Политика левых партий в 90-е годы ставит под вопрос еще один традиционный тезис, ранее воспринимавшийся как нечто само собой разумеющееся. Левые не просто перестают на практике выступать в качестве представителей трудящихся, но и перестают рассматривать себя в качестве таковых.
Самоопределение социал-демократии как «народной», а не только «рабочей» политической силы, относится в большинстве стран к 60-70 годам. Но подобное самоопределение вовсе не означало стремления порвать связи с традиционной социальной базой в лице рабочего класса. Речь шла, прежде всего, о расширении социальной базы левых. Напротив, в 90-е годы социал-демократия все более осознанно отдаляется от рабочего класса. «В социалистических партиях, - отмечает Сассун, - все более преобладают активисты, вышедшие из среднего класса, что, парадоксальным образом, позволяет этим партиям более адекватно отражать социальную базу пост-индустриального общества». В лейбористской партии Великобритании лишь один из четырех членов является рабочим. Профсоюзы белых воротничков, зачастую не являющиеся коллективными членами партии, дают больше индивидуальных членов, чем состоящие в партии профсоюзы «синих воротничков». К тому же, «средний член лейбористской партии значительно богаче среднего избирателя"52. Среди представителей среднего класса, в свою очередь, было заметно явное деление между тяготеющими к левым представителями общественного сектора и более правыми функционерами частных предприятий. В этом смысле левые в Англии, как и в ряде других стран, оказывались представителями скорее институтов Welfare State, нежели определенного класса.
В большинстве стран рабочие продолжают по инерции голосовать за «свои» партии, но лишь потому, что у них все равно нет альтернативы. Традиционный индустриальный пролетариат все более теряет связь с левой политикой, новые массовые слои трудящихся, занятые как в науке, так и в service sector, не имеют с ней органической связи. Радикальные настроения, зарождающиеся в этой среде, за редкими исключениями, не имеют никакой связи ни с парламентским, ни с академическим социализмом.