Чтобы заметить незаметное отсутствие бытия среди сущего, нужен рискованный ход мысли за пределы логической доказательности. Сделать шаг в пространство без опор страшно; от страха перед этим страхом человек идет на новые эксперименты с землей, и без того уже погруженной в смуту и хаос.
Чем скрытнее существо нигилизма, тем неодолимее его разрушительные разновидности. Темный пафос отмщения составляет в эпоху забытого бытия субстанцию самых возвышенных идеалов. Не приходится ожидать, что прозрение придет само собой даже после новых бедствий и мировых катастроф.
Только в ненавязчивом слове мысли и поэзии еще слышна бездонная тишина бытия и согласие его мира.
«Мысль преодолевает метафизику не тем, что, взобравшись еще выше, перешагивает через нее и «снимает» ее, куда–то «поднимая», а тем, что опускается назад в близь Ближайшего… Мысль внимает просвету бытия, вкладывая свой рассказ о бытии в язык как жилище экзистенции… Язык есть язык бытия так же, как облака — облака в небе. Мысль прокладывает своим сказом неприметные борозды в языке. Они еще более неприметны, чем борозды, которые крестьянин, медленно шагая, проводит по полю». Язык — дом бытия. Он не сводится к стремительно обесценивающейся «информации», и какая–то другая мысль, прошедшая через мертвую зону молчания, способна слышать бытие так, чтобы не быть затянутой в нигилистический водоворот.
А поэзия? Она в отличие от философии не знала нигилистического падения и, плохо понимаемая, оттесняемая в область эстетики, продолжает в оскудевающем мире именовать Спасительное.
После войны Хайдеггер, лишенный французскими оккупационными властями права преподавания, забытый почти всеми, восстановленный в правах, достигший небывалой известности, осмеянный, снова обвиненный, прославленный, разгадываемый как мистик, тайный томист, возродитель святоотеческого отрицательного богословия, пророк восточной мысли на Западе, отдает в печать работы двадцатилетней, тридцатилетней давности, звучащие как философская новость, и все больше думает о слове и о скрытом от постава родстве техники с «техне» — художеством античной классики. Рукоделье письма, еще в «Бытии и времени» сделавшее его мастером слова, поднимается у него теперь до диалога мысли с языком.
Бытие требует от человека почти невозможного — внимания к ближайшему. Сложное трудно; простое труднее. Не человеку судить о нем, оно — судьба человека, если тому еще суждено вернуться к цельности своего существа. Простота — удел благородной нищеты «пастухов», которые «живут неприметно и вне бесплодной равнины опустошенной земли», вынося и храня истину бытия. Без нищей простоты подвижнического хранения правды у человека, хитроумного строителя, нет родины и нет дома. В век информации слышен уже почти только крик. Бытие никогда не говорит другим голосом, кроме зова тишины. Тишина кажется пустой. Но кто вслушивается в нее, тому ее пустота открывается впускающим простором. Он допускает вещам быть тем, что они есть. Так слово мыслителя и поэта оказывается способно на то, что не дается всей деловитости постава. Мир — не машина. Мир в своей сути — то раннее согласие, без которого не откроется мир как дом человека.
Тишина мира. Что у нее общего с судьбой? Судьба обрекает человека на следование ей. Впрочем, что еще за судьба? Реквизит античной драмы? Есть ли она? Теперешний человек вроде бы сам хозяин своей судьбы. Он освободился от власти стихий. Однако обязательная гонка всестороннего и непрестанного самообеспечения, поглощающего надолго вперед все силы и ресурсы, — откуда она, что она такое? Не тяготеет ли ее императив на современном человеке с не меньшей силой, не требует ли себе даже больших жертв, чем античный рок? Избавление от природной зависимости так ли уж было настоятельно необходимо, так ли тягостно давила та зависимость? Не началось ли освобождение как раз тогда, когда рабство у природы перестало быть гнетущим? Не была ли двигателем той радикальной эмансипации от внешних стихий тайная отданность новому року? Разве в каком–то иносказательном, а не в полновесном смысле слова говорят, что техника стала нашей судьбой? Почему никакими усилиями не удается взять технику, орудие всеобщего контроля, под контроль? Посвящение всех сил человечества, всех ресурсов земли поставу было не отменой, а переменой судьбы. Судьба обнаружила свою истинную суть. О ней стало нельзя говорить, что она посылается человеческому существу извне.