Память у него была феноменальная, и всегда поражало количество читаемого им наизусть. В его огромном репертуаре с одинаковой четкостью сохранялось и то, что он помнил с гимназических лет, и то, что он с необыкновенной быстротой выучивал теперь, почти до последних дней.
И в смысле тонкости, совершенства своего мастерства он рос необыкновенно. Он, никогда раньше не удовлетворявшийся своими достижениями, в последние месяцы жизни читал так прекрасно, что в ответ на глубоко взволнованные похвалы своих слушателей уже не протестовал, не спорил, как прежде, очевидно, сам ощущая всю силу и красоту своего исполнения.
Как больно и обидно, что не было возможности увековечить эти его достижения, его последние творческие радости, согревавшие его и так безгранично много дававшие другим...
В. К. МОНЮКОВ
Пройдут годы, и, вероятно, кто-нибудь из выпускников Школы-студии МХАТ или студийных "старожилов" сумеет, оглянувшись назад, до конца раскрыть и выразить весь глубокий смысл той человеческой дружбы, той подлинно творческой связи, которая существовала четыре года между Василием Ивановичем Качаловым, великим корифеем русского театра, и группой молодежи, делавшей свои первые робкие шаги в искусстве.
Но сейчас, когда каждая ступенька лестницы, ведущей в студию, каждый уголок любой студийной аудитории, каждая фотография студийных альбомов воскрешает в памяти целый вихрь до боли ярких деталей и подробностей, еще очень трудно найти точные слова для обобщения.
Качалов -- это еще не "вчера", это все еще "сегодня". И если закрыть глаза и начать вспоминать, -- это будут воспоминания сегодняшнего прошедшего дня, а не прошлых лет.
Качалов -- это так много значит в личной жизни и театральной судьбе каждого из нас, молодых актеров первого выпуска студии, что сейчас почти неотделимо общее от личного. Но это общее особенно важно, ибо в истории нашей Школы-студии (пока еще краткой) Василий Иванович Качалов -- самая первая и самая яркая страница.
1943 год. Первые месяцы жизни только что организованной при Художественном театре студии имени Вл. И. Немировича-Данченко. Небольшая группа молодежи, посвятившей свою жизнь искусству.
Лестница в несколько ступенек и переход в несколько шагов соединяют помещение студии с Художественным театром... Все мы чувствовали себя первыми жителями нового маленького селения, возникшего у подножья величественной и гордой горы. И мы явственно ощущали атмосферу того (вполне закономерного!) пристального, ревнивого, недоверчивого, сурового внимания, каким встретил новую студию театр.
Мы знали, что иначе быть не могло, что все придется завоевывать результатами своей работы, что право на свое существование нужно будет доказать делом; искренно хотели этого и искренно не знали, сможем ли.
Мы ждали, кто первый придет к нам _о_т_т_у_д_а. И первым пришел Качалов.
* * *
Он пришел не как знатный гость к растерявшимся новоселам, не как хозяин к непрошенным гостям, не как учитель к ученикам. Он пришел просто, как славный человек к заинтересовавшим его людям, как большой, любопытный, доброжелательный и доверчивый художник.
Сел в кресло у столика, надел пенсне и стал рассматривать нас. Смотрел откровенно-пристально, долго. Просил каждого назвать имя и фамилию. Повторял. И было удивительно легко и радостно от этого непринужденного знакомства.
Потом Василий Иванович читал нам. Уставая, просто говорил: "Сделаем перерыв". Садился, пил чай, курил. И снова рассматривал нас...
Стыл недопитый чай в стакане, вился дымок папиросы, а мы, отныне и навеки влюбленными глазами, все смотрели и смотрели на него. И снова было просто, легко и весело.
Потом он еще читал, а перед самым уходом неожиданно захотел проверить, запомнил ли он наши имена и фамилии. Стал проверять. Оказалось, запомнил.
И мы вдруг поняли, что все это не просто так, не случайно, что это важно для него, что сегодня произошла не только встреча с великим артистом, а началась какая-то длительная и прекрасная связь, которая сыграет большую роль в нашей жизни. Мы не ошиблись.
Василий Иванович стал частым гостем студии. Каждый его приход был праздником для нас, и праздник этот чувствовался уже с утра. Все уроки, лекции, даже перемены, проходили в ожидании того необыкновенно светлого, радостного, значительного, что должно произойти вечером. Кончались уроки, и мы бросались готовить помещение, где должна была произойти встреча.
Соображали, как расставить мебель, как осветить комнату, как посадить Василия Ивановича, чтобы мы все могли его лучше видеть, а ему не дуло бы из окна. Спорили, кому ехать за ним. Тщетно пытались установить очередность.
Наконец машина отбывала, а оставшиеся, в нетерпении, которое все возрастало, не могли уже находиться в помещении студии; они выходили на лестницу, потом спускались вниз к подъезду и ждали на улице.
Подъезжала машина. Из нее показывались сначала счастливые раскрасневшиеся физиономии студийцев, ездивших за Василием Ивановичем, затем выходил он сам и, приветливо улыбаясь, медленно поднимался вверх по лестнице между двумя рядами молодежи. Снимал в раздевалке пальто и проходил в приготовленную комнату.
По какой-то безмолвной договоренности мы не давали звонков к началу. У наших встреч с ним не было точного начала и конца. Они начинались с того момента, как только мы видели его. Они не кончались и тогда, когда уже поздно ночью, спустившись по лестнице, вновь между рядами рукоплещущих счастливых студийцев, Василий Иванович садился в машину и уезжал.
Мы медленно расходились по домам, вдохновленные, какие-то очищенные, полные им.
Навсегда запомнятся эти встречи и проводы. Неширокая, полутемная лестница. Рядами стоящие счастливые люди, великолепная фигура Качалова, его прощальный приветливый жест, шуршание шин отъезжающей машины, яркие фонари у подъезда МХАТ, шум ночной Москвы...
Бывая на студийных экзаменах, показах, даже "капустниках", Василий Иванович не только запомнил и узнал ближе каждого студийца, -- он начал серьезно и внимательно следить за нашим ростом и работой. Радовался успехам, хвалил, подбадривал. Он не переставал интересоваться студийной жизнью и жизнью многих из нас даже когда болел и поэтому не мог бывать в студии. Тогда мы писали ему, а он отвечал, чаще всего устно, через общих друзей, а приходя после болезни в студию, просил показать ему что-нибудь из того, что он не видел.
Так для него специально показывали однажды номера из "капустника". Помнится, он очень смеялся, кое-что просил повторить.
Василий Иванович не был нашим педагогом, не разбирал с нами наших работ, не "учил" ничему. Но само его присутствие вызывало непреодолимое желание играть для него, читать ему и делать это как можно лучше, со всей страстью, отдаваясь целиком. Он так умел слушать и смотреть, что одно его присутствие в зрительном зале успокаивало волнение, вселяло бодрость, смелость, азарт.
Василий Иванович относился к нам не только как к начинающим, неумелым артистам, он умел видеть в нас и даже (не боюсь этого слова) уважать в нас будущих художников, поэтому вскоре наши встречи стали носить характер обоюдных показов, когда он читал нам, а мы -- ему.
Он не только приносил нам и показывал свои давнишние, давно не игранные и не читанные вещи, такие, как монолог из "Анатэмы", отрывки из "Трех сестер", монологи Карамазова, сцены из "Леса", но и проверял на студийной аудитории новые, еще не готовые работы, многие из которых он читал нам даже с листа.
И дело не в том, что мы, восхищенные и оглушенные этими, даже еще не готовыми вещами, безмолвствовали, хотя его всерьез интересовали наши впечатления и замечания. Это было проявлением величайшего творческого уважения и доверия, откровением гениального художника...