Я плюнул ходить к ним на приемы после того, как Эйлин принесла впервые такой вот листок, что лежал сейчас передо мною. Четыре абзаца, написанных на латышском, эстонском, немецком и польском. Она подбирала для меня самые простые предложения. По двум причинам. Во-первых, из опасения, что в сложном предложении «Гугл-переводчик» наделает уйму ошибок, а мне бы с грамотным текстом справиться. А во-вторых, она считала, что ни к чему перегружать мой мозг. Если уж и имелся шанс пробудить мою память таким способом, то с простым текстом это куда проще сделать.
«Dobriy den. Ne podskajete, skolko vremeni?»
Я слушал Виорела; слушал Иво; слушал Эдит Рошон из прачечной через дорогу от дома миссис Уэлч; прислушивался к собственному голосу. И вавилонская разноголосица гудела у меня в голове, будто улей диких пчел. Я ни черта не мог сказать дельного насчет своего акцента.
Бак думал, я русский.
Может, и русский. А может быть, в Хельсинки меня ждала жена и пятеро детей.
«Kupim novi televizor».
Эйлин перечитала с треть сотни статей в интернете о различных формах амнезии. И везде утверждали примерно одно и то же: потерявший память сможет восстановить ее гораздо быстрее, если скармливать ему информацию из его жизни. Так же считал и доктор Шарп. Допустим, все так. Я и сам читал истории, как возвращалась память к людям после того, как они увидят свою жену, любимое кресло перед камином, хромоногого пуделя по кличке Спарки, которого подобрали щенком возле заброшенной свалки, и все в таком духе. Но у меня не было Спарки; вероятно, и жены тоже. Что должно всколыхнуть мое сознание? Что может заставить сердце биться сильнее? Где тот катализатор (надо же, «катализатор»; а на жареные креветки смотрю как на диво заморское), что вернет мне прошлое? Так что пока она не сильно-то и работала, теория их. Да и статьи, зачитанные Эйлин до дыр, и речь доктора Шарпа заканчивались тоже весьма похожими мыслями: свойства человеческой памяти изучены меньше, чем глубины океана. Одни догадки да предположения.
«Интересно бы посмотреть, как вы уложите свою теорию, дорогой доктор Альберт, на историю Баптисты Каа».
До сорока трех лет Каа работал учителем литературы в средних классах в брюссельском городе Андерлехт. Пока однажды его чуть не свел в могилу сильнейший инсульт. Случилось это в тысяча девятьсот семьдесят седьмом, накануне Нового года. Выжить-то он выжил. Да только, наверное, сам этому и не особо рад остался. Вся его левая половина, от самой макушки до пальцев на ноге отнялась совершенно, будто бы лазером отрезали. Со мной тут и сравнивать нечего. На фоне Баптисты я обладал физическим здоровьем, которому позавидует олимпийский чемпион по легкой атлетике. Но это еще полбеды. Так же, как и я, Каа не помнил ничего, что происходило с ним все его сорок с небольшим лет жизни. Ничего, вплоть до самого инсульта. Он просматривал семейные фотоальбомы, принесенные женой в больницу, где Баптиста проходил курс реабилитации. Каа смотрел на фото и не видел на них жену; не видел семилетнюю дочь; не видел сына, в прошлом году закончившего школу, в которой преподавал литературу Баптиста. Он смотрел на абсолютно незнакомых ему людей. Даже когда Инес Баптиста, его жена – женщина, с которой Каа прожил бок о бок добрые двадцать два года, – принесла ему его любимую трубку, он все еще не вставил ни одного элемента мозаики в развалившийся к чертям пазл. Эту трубку Баптиста смолил с самого колледжа. Пристрастился к ней в то время, когда все его сверстники начинают всерьез курить сигареты. Наверное, в двадцать лет он глуповато смотрелся с трубкой во рту, однако с тех пор он не расставался с ней никогда. Курил он редко и только свою трубку, и ничего больше. Курил с толком, а не как курильщик сигарет – по пачке в день, на ходу, на бегу. Каждую пятницу он усаживался в кресло в гостевой комнате, неспешно набивал трубку и так же неспешно потягивал ее весь вечер.
Его лечащие врачи надеялись, что трубка станет тем толчком, который поможет вспомнить. Только вот Баптиста взял ее в руки, повертел из стороны в сторону, разглядывая и так и этак, а потом недоуменно взглянул на жену и спросил: что это должно все значить? Курить ему вовсе не хотелось, если они на это намекали.
Со временем Баптиста снова начал ходить, пускай и на костылях. Речь его хоть и с трудом, но все же стала понятной. На это ушли годы. Мужик он, видно, был упертый. Но он по-прежнему Ни-Чер-Та не помнил.
Летом восемьдесят пятого, когда Баптиста достаточно окреп, они с женой решили поехать в Брюссель навестить сына, перебравшегося в столицу годом раньше. Пока Инес возилась с дорожными чемоданами, вместе с таксистом укладывая их в багажник, Каа без особого интереса смотрел на машину таксиста. Просто так смотрел. Потому что куда-то смотреть он должен был, в конце концов, раз уж не в силах помочь жене с вещами. Взгляд его остановился на колесах. И в этот самый момент, вероятно, Каа Баптиста, бывший учитель литературы из города Андерлехт, чуть не заработал себе второй инсульт.