— В тридцать девятой, товарищ полковник! — встав, отрапортовал тот, не то косноязыча, не то заикаясь.
Воропаев не сражался в этой дивизии, но он твердо знал, что во всех, сколько бы их ни было, сталинградских дивизиях происходило примерно одно и то же, и, точно он не раз бывал в этой тридцать девятой, обрадованно протянул вперед руки и сказал:
— Ты помнишь Захарченку?.. Радиста!.. Он, правда, не вашей дивизии был, но о нем же слух по всему Сталинграду прошел... Да ты сейчас вспомнишь! Это — который семь раз раненным нырял за ротной радиостанцией, пока не вытащил ее со дна Волги... А пока нырял, его еще в восьмой угостило... А главное, человек до тридцати лет дожил, ни разу не плавал, не нырял...
— То не Захарченко, а Колесниченко, — напористо прокосноязычил сталинградец. — С нашей дивизии, почему же... как же! Ноне Герой Союзу!.. Как же! Именно с нашей дивизии!
— На Днепре однородный случай был... — и чей-то новый голос, которому легонько аккомпанировало позвякивание нескольких медалей, непринужденно врезался в нарастающий разговор.
Командный пункт собрания от трибуны незримо перемещался в зал. Следовало спешить. По узенькой боковой лестничке (его сразу подхватили) Воропаев спустился со сцены и, окруженный фронтовиками, продолжал безумолку говорить с ними.
— А Киев, ребята? Кто брал Киев? Помните, какие бои шли?.. А Корсунь-Шевченковский? Ты?.. Дай руку — земляки мы с тобой на всю жизнь!.. Может, ты под Яссами был? — обнимал он кого-то. — Может, случаем, и ты ранен там?.. Ну, иди, поцелуемся... Кто резал, не Горева ли? Нехватало еще, чтобы она тебя оперировала... А ты, милый друг, и более моего видывал, — и Воропаев снова положил руку на плечо того сталинградца с бледным, одутловатым лицом, который, он только сейчас рассмотрел, был без одной руки и без одного глаза.
— Десять р-раз помми-ррал — не пом-мер, — с невероятною гордостью отвечал тот, конвульсивно подергивая губами. — Хрен меня возьмешь на одиннадцатый...
— А где бывали еще, товарищ полковник?.. А Белград не брали? — между тем раздавалось со всех сторон.
— Кто был, ребята, в Севастополе да в Сталинграде, тот везде побывал!
— Это верно!.. А в Севастополе когда были?..
— После, милые, после. Сейчас я объявляю колхоз на угрожаемом положении... Фронтовикам организовать и возглавить штурмовые группы... Кто покер, только тому бюллетень, все остальные — в атаку с нами!.. Как тебя? Огарнов?.. Записывай, Огарнов, народ... Быстро! Не будем терять ни минуты!
Сталинградец с блаженно счастливым лицом метнулся в сторону, и в этот момент, когда, казалось, уже ничто не могло воспрепятствовать стремительно нарастающему господству Воропаева над душами, когда в воздухе запахло порохом и все живое засуетилось, как перед подлинной атакой, и уже раздавался донельзя волнующий шопот: «Лопаты!.. Живо!.. Огня!..» — чей-то женский голос пронзительно взвизгнул, послышалась глухая возня, и прямо на Воропаева, расталкивая окружавших его фронтовиков, выскочила и, точно о него с разбегу ударившись, остановилась потная круглая бабенка с такими оголтело голубыми глазами, что в них было даже как-то неловко глядеть.
— Откудова ты такой взялся на мою голову? — прокричала она. — А я... раненого своего... брось... не позволю... — и обняла мужа, того, с медалью за Сталинград, Огарнова; но он тут же стыдливо отвел ее руки.
— А срамить его позволяешь? — прикрикнул на женщину Воропаев. — А глумиться над его воинской славой не препятствуешь?.. Поздновато спохватилась!.. Раньше жалела бы, а не сейчас, когда стыда не оберемся... Фронтовики, за мной!.. Кому наша честь дорога, тот нас не бросит! Вперед! — и, все возвышая голос и с каждой новой фразой придавая ему выражение приказа, команды, броска вперед, он почти бегом вывел людей из клуба в тьму ветреной ночи.