Щелчок, и он вздрагивает всем телом, со свистом втягивает воздух и тут же порывается сесть. Только не это опять!
– Всё, всё нормально, дышим. Ну всё, мой хороший. Всё, солнышко.
То самое исключение, когда Сашка забывает про вечное «вы». И про дистанцию, которую держит всегда, тоже забывает. Потому что сейчас главное – не допустить приступа чертовой астмы, который случается чуть ли не через раз при этой, плевой в общем-то, процедуре. Ему больно, и в мозгу срабатывает какая-то защитная реакция, вызывающая в том числе бронхоспазм.
– Дышим. Не надо глубоко. Главное медленно. Ну всё, уже не больно ведь? Нет? Водички хотите? А сладкой? Пойдемте на кухню. Пойдемте, пойдемте. Вставайте. Вы дыши те, всё хорошо.
Не то чтобы совсем хорошо, он свистит, как закипевший чайник. Но если сейчас успокоить, переключить на что-то внешнее, то может обойтись. Тут такая тонкая грань между психологией и физиологией, что Сашке порой хочется застрелиться. А лучше бы перестрелять всех, кто в таком его состоянии виноват. У нее целый список есть.
– Ну одевайтесь, Всеволод Алексеевич. Вы с голым торсом за стол собрались?
Она бы и слова против не сказала. Хоть без штанов. Но ей надо, чтобы он «включился». На кухню идет за ним след в след, на всякий случай – его пошатывает. Надо подсоединить дозатор инсулина, и лучше побыстрее. Но сначала сделать замер, опыт подсказывает, что сейчас сахар низкий. Она уже определяет на глаз лучше любого глюкометра, по движениям, по взгляду, по тому, как он облизывает губы, сам того не замечая.
И так, ну или почти так, каждое гребаное утро понедельника. И жалко его до слез, но жалеть нельзя. И самой раскисать нельзя. Все, что у него есть, это ее оптимизм и уверенность, что она справится с ситуацией.
Через полчаса все входит в норму. Он накормлен и напоен сладким чаем, дозатор инсулина подключен. Можно жить дальше. Но гулять обоим уже не хочется, Всеволод Алексеевич возвращается в кровать, тихий, молчаливый, грустный. Тоже привычно, ничего нового. Сашка пробовала разные подходы, в ее распоряжении каждый понедельник. Пробовала тащить на улицу насильно, пробовала чем-то занять. Ничего хорошего не выходило. Лучшее, что она может сделать, это посидеть рядом. Что-нибудь рассказать, он будет охотно слушать. Если просто оставить в покое, он уйдет в свои мрачные мысли и станет только хуже.
Кровать застелить не успели, и он лезет под одеяло. Что еще за дела? Май месяц. Морозит, что ли? Сашка озабоченно касается его лба, шеи. Никакой реакции с его стороны, как кукла. Только смотрит грустными больными глазами. И Сашке реветь хочется от собственной беспомощности.
– А я уже видел у тебя этот взгляд, – вдруг выдает он негромко. – Я его помню.
– Что?
Мысли Сашки витают исключительно в области медицины, и она не сразу понимает, о чем он.
– Вот этот взгляд побитой собаки. Я его помню. Не помню город. Москва, наверное же? Хотя вряд ли юбилей, на юбилейном концерте мне точно не до деталей было бы. А обычные концерты я в Москве не пел. У меня саунд-чек был, а ты вошла через служебку. И в дверях встала еще с какими-то девочками. И вот так же на меня смотрела. Я мельком глянул, кто вошел. И чуть с текста не сбился. Взгляд у тебя, конечно…
Сашка не знает, что сказать. Она считала, что он ее не замечал до самой их встречи в маленьком городке на Алтае.
– Мама говорила, ведьминский взгляд. Она вечно орет, а я сижу молча и просто на нее смотрю. А что мне, отвечать, что ли? А ее это только больше раззадоривает. «Что ты смотришь на меня глазами своими ведьминскими? Признавайся, смерти моей хочешь».
По лицу Всеволода Алексеевича пробегает тень, и Сашка понимает, что зря подняла эту тему.
– Я, конечно, ничего не смыслю в воспитании, но, по-моему, так детям говорить нельзя. Глупости какие. Причем тут ведьмы? У тебя тогда были глаза побитой собаки. И я как будто споткнулся о твой взгляд, понимаешь? Потом собрался, конечно, решил, что не мое дело. У меня концерт, мне готовиться надо. Мало ли, кто там пришел и с какими проблемами. Вот ты сейчас так же на меня смотришь. Я тебя обидел?
– Чем? Тем фактом, что здоровье у вас хреновое? Ну что за ерунда. Не обращайте внимания. У меня национальная многовековая грусть еврейского народа в глазах, это неистребимо.
Качает головой. Не поверил, конечно же.
– А там? В Москве?
– В Новосибирске, Всеволод Алексеевич. Это был Новосибирск.
– Еще не легче. И как ты туда попала?
– На самолете. Так же, как и вы, полагаю. На концерт ваш полетела.
– А ближе никак нельзя было? Из Москвы на концерт в Новосибирск? Саш, ты с ума сошла?