- Теперь мы с тобой, Павлушка, помыкаемся и по тюрьмам.
Суждено же было так, что мрачные предчувствия Луши поначалу не оправдались. Уже на другой день, подойдя к тюрьме, заметили, как некоторые родственники арестованных подходили к воротам, называли фамилии, а конвойный вызывал с прогулки заключенного. Подобрался к заветной щелке и Павлик. Крикнул свою фамилию. Через полчаса из-за ворот послышался знакомый отцовский голос:
- Кто к Владыкину пришел?
- Я! - звонко крикнул Павлик. - Мы, папаня. Мы с маманей.
Отец попросил их отойти от щели подальше, чтоб лучше разглядеть. Поговорили о том, о сем, пожаловались на тяжелое положение. Павлик успел сунуть отцу десятку. Тут часовой велел отойти от ворот. Все же кратковременное свидание придало всем Владыкиным силу. Луша соорудила еще одну посылочку, а Павлик ухитрился написать записочку, только одному ему и отцу известным способом воткнул ее в огурец и, судя по ответу, она нашли своего адресата.
Однако, время показало, что эти послабления - утешительные. За ними последовали удары более грозные.
При очередном распределении карточек семью Владыкиных обошли вовсе как лишенцев. Тут же нагрянула родня Петра Никитовича, помогавшая ремонтировать дом, и стали высказывать претензии на жилище. Посещения верующих сократились - из-за постоянных арестов; братья приходили по ночам. Подаяния становились скуднее. Тем не менее, с каждым днем, несмотря на растущий ком неприятностей, Луша становилась все крепче духом. Много времени проводила в молитве, и отчаяние уже не касалось сердца любящей жены и матери. Тут и весточку из тюрьмы подали: Петру Никитовичу выпало ехать в дальние края, без суда и следствия. Неясно, когда исполнится такое решение, во всяком случае, месяца два Луше передачи свои удавалось пристраивать.
В тот день, оставшийся в памяти Владыкиных, как день великой скорби, в дверь постучали. Луша возилась у плиты, только и кивнула Павлику - открой, мол. Вошли два брата. Луша не знала их, но они рассказали о знакомстве с Петром Никитовичем во время его миссионерской поездки. Теперь вот они прослышали о беде, настигшей Владыкиных. Выложили на стол скромные дары. Луша присела к ним...
- Лушка! Лушка! - истошный вопль с улицы оторвал ее от стола, как ветром вымел наружу.
Надрывалась соседка - ее муж находился в той, что и Владыкин, тюрьме.
- Слыхала? Этап, говорят. Скорее!
И пропала. Лушка кинулась в дом. Не отвечая на встревоженные расспросы братьев и сына, поспешно стала собирать вещи, В голове билась только одна мысль: побольше-потеплее, больше-потеплее...
Пискнула маленькая. Луша кинулась к ней - из головы вовсе вылетело время кормления. Выхватила на бегу ребенка из люльки. Павлик ладил мешок на спину. Оборвала:
- Дома сиди. Гости вон!
Тяжелый мешок грузно осел за спиною у женщины, лямки врезались в плечи, а ей только на душе стало светлее - значит, много собрала для мужа, не замерзнет. И полетела.
"Только бы не опоздать!" - билась тревожная неотступная мысль, "Только бы не опоздать!"
Малышка заплакала. На ходу сунула ей грудь. Та заплакала сильнее молоко шло мимо. Пришлось остановиться.
"Ну, скорей же ты!" - мысленно уговаривала она ребенка. "Скорее, наш папка уходит..."
За углом уже слышался мерный топот сотен шагающих ног. Цокали копыта по мостовой, чей-то раздирающий кашель подчеркивал общую угрюмую, настороженную обстановку. Малыш насытился и затих.
"Опоздала!" - облилась холодным потом Луша.
Но, слава Богу, из-за угла показалась голова этапа.
- Мой-то! Моего-то не видели? - кинулась к арестантам Луша. Кое-кто ее помнил по свиданкам. Хмуро отворачивали глаза, боясь попасть в немилость к конвойным.
- Нет.
- Не видели.
- Не ходи за нами, - грозят.
Луша побежала в хвост колонны. И сразу увидела Петра. Понуро опустив голову, он шел в середине колонны.
- Петя!
К ней кинулся конвойный, со штыком наперевес; дорогу загородил всадник - попер широкой конской грудью.
- А ну, назад! Куда? Вернись, тебе говорят!
Не слыша окриков, не боясь быть раздавленной и оказаться под копытами захрипевшего коня, пренебрегая всеми опасностями, кинулась Луша в нутро колонны.
- Петя!
- Луша!
Схватились в объятиях, троим не разорвать. Конвойный закричал:
- А ну, выйди оттуда! Ты что не знаешь, куда пришла! Назад!
Луша оторвалась от мужа, Петр Никитович поспешно перехватил дочку, загородил жену от конвойного. Луша звонко крикнула:
-Я - жена ему! Никуда я не пойду отсюда!
Колонна встала. С головы вскачь несся начальник конвоя. Арестанты не расступались, плотной массой окружили женщину, прикипевшую к мужу. Конвойный ругался:
- Ах ты, подлая! Куда влезла! Выйди, тебе говорят!
Начальник решил не провоцировать обстановку - дал знак двигаться.
- Иди уж! На месте я тебя покажу, где раки зимуют!
Петра Никитовича ошеломила такая решительность жены: вроде бы не водилось за ней отчаянности, он привык видеть ее покорной, терпеливо сносившей былые его выходки. Теперь же, в годину испытаний, пред ним предстала совершенно другая Луша - мужественная, стойкая, готовая неотступно следовать за мужем. Она ободряла его ласковыми словами, внушала твердую уверенность, что удастся перетерпеть все невзгоды, Господь пошлет им счастье, счастье потерянной жизни. И Петр Никитович стал поднимать голову. Нежно прижимая к себе ребенка, он тихо ответил жене на все ее утешения:
- Спасибо тебе, Луша. За меня не бойся - я вижу небеса отверстыми.
- Да-да... - так же тихо согласилась Луша, И оба сейчас вспомнили Евангельские слова о том, что "то, что отвоевано, то мое".
Мерно шагала колонна арестантов. Всадник неотступно следовал рядом с Владыкиными, идущими обнявшись, Видимо, он не решался разомкнуть их объятия потому, что уразумел: то, что отвоевано, то их. Он только хмурился, когда замечал движение Петра Никитовича, расценивая это, как попытку к побегу. И тогда его молодая, не привыкшая ни к крестьянскому труду, ни к заводскому станку рука еще крепче сжимала оружие.
Вышли на окраину. Теперь их гнали вдоль железнодорожных путей туда, где мрачно дремал в тупике зарешеченный "столыпин" - так называли вагоны для перевозки арестантов. Косыми лучами заходящего солнца он был преображен до неузнаваемости, казался чудовищем, отбрасывающим кривую, угрюмую тень. К нему и вели Владыкина.
Петр Никитович теснее прижимал Лушу - последние минуты вместе! Согнувшись под тяжестью огромного мешка, с сухими глазами и запекшимися устами, она выглядела едва ли не большей мученицей, нежели он сам.
"Бедная!" - дрогнуло сердце Петра Никитовича. - "Столько прожито, а много ли ласки она видела от него? Разве по молодости... Потом война, плен, возвращение, колготня по квартирам, устройство общины, поездки по селам - не слишком ли много суемудрия? Может, чем-то и следовало бы поступиться во имя сохранения семейной теплоты?"
- "Нет, - услышал он в сердце твердый голос, - ничем ты, Петр Никитович, не мог поступиться, ибо в том, как жил и что делал - все во благо вашей семьи, ваших детей, ваших братьев и сестер, общины, веры. Разве Господь бы воспитал без этих трудов и забот такое отзывчивое сердце Луши? Дал бы Он тебе таких детей? Увидел бы ты сейчас свою жену вновь? Пробудилось бы в твоей душе великое чувство - сострадание, чувство, которое наряду с любовью должно лежать в основе каждой семьи?
На все эти вопросы Петр Никитович ответил одними лишь легкими пожатиями плеча жены, Луша подняла глаза, улыбнулась.
- Давай, - сказала она и протянула руки за ребенком.
Петр Никитович освободил ее от мешка. Колонна уткнулась в "столыпин".
- Ну и жена у тебя, - покачал головой начальник конвоя, - с такой и на севере не пропадешь! Ну, а теперь, - голос его снова стал жестким: - вон из колонны!
- Иди, Луша! - нежно поцеловал ее Петр Никитович.
Стоявшие впереди него уже взялись за поручни, Луша хотела узнать, куда и когда направляется этап - бесполезно. С ней никто не стал разговаривать. Домой возвратилась в сумерках. Гости в тех же позах стыли за столом.