- Ели хоть? - сразу вспыхнуло хозяйское чувство.
- Да, мы сыты. Сама-то поешь. Как там?
Разогревая щи, Луша обо всем рассказала, только на одно пожаловалась неизвестна дальнейшая судьба Петра Никитовича.
Не ожидала Луша, что муж ее найдет такую любовь среди верующих, - в их сердцах он обретал образ мученика. Братья поведали о тех усилиях, кои прикладывал Петр Никитович для создания общины в окрестных селах. Она вспомнила его проповеди, насыщенные любовью к Господу; приводили примеры десятков и сотен обратившихся душ, поверивших слову проповедника. Слушая их, невольно сопоставляла их слова с мнением некоторых братьев и сестер - не всегда те оставались довольны служением Петра Никитовича, усматривали в его действиях излишнюю мягкотелость. И как тут не вспомнить часы и дни, потраченные им в деле увещевания строптивой Зои и ее заблудшей матери. То, что он уединялся для бесед, видели, а то, что он наводил их на путь истинный, спасал души - осталось без внимания. Сколько же ему пришлось перенести? Достойна ли она его подвижнического труда? Всегда ли была ему верной опорой на этом нелегком пути? Знают ли что о ней братья, ведь, может и не утерпел, иной раз, Петр Никитович, посетовал на невнимание, на трудности общения. И теперь вот сидящие за столом рассматривают ее чуть ли не с укором... Так ли это?
Луша прямо взглянула братьям в глаза - говорите же! Но те смотрели на нее взором, полным любви и христианского утешения. Точно прочитав ее мысли, один из братьев, посмотрев на часы - время-то позднее - и, поднимаясь из-за стола, заключил:
- Хорошо, что Петру Никитовичу досталась такая жена. Не у многих из нас, верующих, найдутся такие соратницы.
Павлик прикрутил огонек лампы. Луша, весь вечер испытывавшая резкое жжение в правом плече, попросила его посмотреть. Он отшатнулся:
- Мам, откуда это? Тут же кровь!
Луша повернулась к зеркалу: багровая полоса от веревочной лямки грубо врезалась в тело и кровоточила.
- От жизни, Павлик. Режет до кости житейское бремя, а не сбросишь его как мешок. Такова, видимо, наша судьба - терпеть до крови.
Спала, как убитая. Утром не смогла шевельнуть даже пальцем. А ведь ей снова надо тащиться к станции.
- Мам, да ты что?! - возмутился Павлик. Ты и так измучилась, отдыхай, я сам. Луша согласилась.
- Вагон, вроде дачного, только с решеткой. В тупике стоит.
Птицей полетел Павлик на станцию. Пришлось побродить и побегать среди составов, ныряя под вагонами и перескакивая через тормозные площадки, пока в дальнем составе не угадал он зарешеченный, тот самый вагон для арестантов,
Вдоль вагона лениво расхаживал конвойный. Он подолгу задерживался у тамбура - оттуда высовывался другой солдат, они курили, смеялись. Павлик сообразил, что во время такой обстановки он мигом прыгнет к окну, сыщет отца и, хоть на минутку, да поглядит на него.
Из окон на него смотрели неулыбчивые, заросшие лица все незнакомые. Издали Павлик разглядывал, не переставая, окна, пока не увидел отца. Он крикнул - отец глянул в другую сторону. Павлик догадался, что его не слышно. Тогда он кинулся к вагону, уцепился за раму, подтянулся на руках. Конвойный увидел, но он только что прикурил, и лень было бросать начатое дело.
- Нельзя! - вяло крикнул он, махнул рукой. - Отойди, мол.
Павлик спрыгнул, но его уже увидели, стали показывать на окно, толкнули и отца.
Как могли проститься отец с сыном через глухую преграду? Петр Никитович показал Павлику рукой на небо, на себя и на сына. Бог даровал Павлику понимание: отец завещал ему служение Господу. Слезы выступили у него на глазах, мальчик отвечал, как мог, но сердце его преисполнилось любовью к родителю. Он почувствовал, что они прощаются навсегда.
"Господи! - мысленно возопил мальчик. - Не допусти этого!"
Вагон дрогнул и покатился вперед. Конвойный прыгнул на подножку, оттуда погрозил пальцем Павлику, но мальчик этого не увидел. Он шел рядом со своим отцом и принимал от него безмолвные напутствия.
Так он шел долго, пока поезд не ускорил ход. Павлик побежал, споткнулся, больно зашиб коленку, потом вскочил...
Раскачиваясь на стыках рельсов, поезд увозил от него отца.
Страдания Петра Владыкина
Судорожно подергиваясь на стыках рельсов, со станционных путей медленно сползал набитый арестантами эшелон, взявший путь на север.
За решетчатым окном теплушки мелькали знакомые постройки, но перед затуманенным слезами взором Петра Владыкина неотступно маячил образ его сына Павлушки.
Таким он и запомнил его: худенький, с тонкой шеей из-под грубого воротника, темными бусинками глаз, спотыкающийся в лихорадочном беге за эшелоном, размахивающего руками и что-то кричащего искривленным от рыдания ртом...
Петр сглатывал слезы, жался сухим лбом к рыжей стене теплушки и неустанно корил себя: виноват, виноват... Он виноват в том, что это не он, а кто-то другой поднял мальчишку с пола, когда Луша упала в обморок, кто-то другой вымолил и выплакал его у Бога, когда сын стоял почти у гроба, кто-то другой взрастил его и взлелеял, кто-то другой вложил в его сердце любовь к Богу и страх перед Ним, кто-то другой научил его петь и молиться. Но не кто-то другой, а именно его сын, Павлушка, разыскал отца среди множества арестантских лиц и взглядом сумел передать ему свое сыновнее сострадание, свою готовность принять участие в скорби отца. Вспоминая об этих минутах, Петр еще сильнее вдавливался в стенку вагона, как будто она могла взять на себя и растворить отцовское горе. Слезы неудержимым потоком орошали его лицо, но Петр не стыдился слез: пусть видят все, он плачет в осуждение себя, что не сделал всего, что мог, для сына.
Душа готова была выпрыгнуть из тела, кинуться назад, прошептать сыну одно только слово: "Прости".
И он произнес это слово в молитве Господу.
В сердце же сына его творилось совершенно иное. Он и в самом деле не ощущал отцовской ласки, но нежностями не баловали его и другие. Зато ни у кого не замечал он такой преданности в служении Господу, такой веры и неутомимой ревности, какую преподал ему отец. Нет, не идеалом был для него отец, он даже и слова-то такого не знал, но вот что отец стал для него образцом для подражания, это несомненно.
Павлик не мог припомнить случая, чтобы отец или мать беседовали бы с ним по какому-то отдельному случаю. Не было этого, нет. Редко и о Библии толковали они, редко разбирали строчки Писания, но зато всегда брали с собой на служение, где Павлик принимал участие - поначалу молчаливое - в беседах, в пении, в общении. Так что с полной уверенностью можно было бы определить мальчика не воспитанником отца и матери в духовном смысле, а воспитанником церкви Божией. И провожая взглядом хвост эшелона, увозившего его отца, Павлик с молитвенной надеждой обратился к Тому, Кто единственный в состоянии облегчить муки страдальца - к своему Господу, Иисусу Христу.
Мерно стучали колеса вагона. Вот пробежали за окном знакомые корпуса завода, в цехах которого прошли молодые годы Петра Владыкина, вот уже виднеется купол заводской церкви в нем крестили Павлушку, а дальше зеленеют стены больницы, в которой раздался первый крик его сыночка, далее потянулся обрыв, на краю которого притулился домик Князевых, где произошло духовное рождение самого Петра. Домик показался Петру родным и близким, в памяти промелькнули волнующие события и, лица... но уже через минуту все скрылось, началась луговая пойма, по которой шли на крещение, а вот и сама речка с гостеприимными берегами, отлогими, травянистыми, слышавшими потрясающие благословения и мелодичные песнопения христиан.
"Вернусь ли, увижу ли вновь родные места?" - горестная мысль отодвинула Петра Владыкина от окна и он отошел в глубь вагона.
Удушливый, спертый воздух вагона, в котором разместилось раза в три больше положенного количества арестантов, сеял уныние в сердцах его пассажиров. Многие ссыльные, стыдясь своих слез, хмуро сидели по углам, растирая грязные лица не менее грязными рукавами своей одежды в слабой надежде скрыть мимолетную слабость.