Въ двери выглянуло миловидное женское личико и въ прихожую поспѣшно вышла молодая дѣвушка.
— Вы не маменька ли Платона Михайловича? — спросила она.
— Да, я мать. — Дѣвушка быстро переглянулась съ докторомъ, а тотъ отвернулся и сталъ глядѣть въ окно.
— Такъ, видите ли, — запинаясь, заговорила дѣвушка, — вамъ, вѣроятно, хотѣлось бы видѣть Платона Михайловича, а это теперь неудобно…
— Отчего? — чуть не крикнула Татьяна Алексѣевна. — Гдѣ онъ? Здѣсь? Отчего мнѣ нельзя видѣть его?
— У него… Онъ боленъ… Мы къ нему никого не пускаемъ.
Передъ глазами Татьяны Алексѣевны мелькнуло что-то темное, съ яркими красными и зелеными кругами, въ груди замерло что-то непомѣрно большое и тяжелое. На минуту она прислонилась къ стѣнкѣ и опустила голову, чувствуя, что силы измѣняютъ ей… Никогда въ жизни не любила она такъ своего сына, никогда такъ горячо и нетерпѣливо не рвалась она къ нему.
— Нѣтъ, — начала она прерывающимся шепотомъ, — я не уйду! Я мать… нельзя такъ. Пустите меня къ нему! Ради Бога! Что же это такое? — слезы полились по ея щекамъ, но она не замѣчала ихъ. Докторъ повернулся отъ окна, тихо сказалъ нѣсколько словъ молодой дѣвушкѣ, и они вмѣстѣ посмотрѣли на нее.
— Пустите! я не уйду… Ради Бога! — продолжала умолять Татьяна Алексѣевна.
— Ну, вотъ что, — сказалъ докторъ. — Отказать вамъ трудно, такъ и быть… Тщательная дезинфекція… Но, предупреждаю, долго оставаться около него нельзя, это можетъ повредить. Идемте!
Татьяна Алексѣевна быстро оправилась, перестала плакать и пошла за докторомъ. Въ большой свѣтлой комнатѣ на узкой больничной кровати лежалъ Платонъ; тѣло его вытянулось, голова глубоко ушла въ подушку, а лицо было изжелто блѣдное, живо напомнило ей другое, уже забытое ею: тотъ же цвѣтъ натянувшейся кожи, тѣ же черты… Только то лицо было старше и выраженіе его яснѣе и спокойнѣе. Больной спалъ. Татьяна Алексѣевна подошла къ нему на цыпочкахъ, встала надъ нимъ и, съ силой сжимая одну свою руку въ другой, глядѣла на него сухими глазами, все съ тѣмъ же непомѣрно большимъ чувствомъ въ груди.
— Тусикъ, Тусикъ! — тихо позвала она, какъ звала сына прежде, когда онъ былъ еще совсѣмъ маленькій и только что учился ходить. Онъ самъ далъ себѣ это названіе.
— Тусикъ, родимый! что это съ тобой?
Платонъ открылъ глаза, узналъ мать, узналъ свое смѣшное, искаженное имя, которое почти забылъ, и радостно улыбнулся.
— Ты пришла? — прошепталъ онъ, — пришла? Какъ ты добра! я ждалъ…
— Не говорите, Платонъ Михайловичъ; нельзя говорить, — остановилъ его докторъ.
Платонъ опять улыбнулся, указалъ глазами на доктора и чуть слышно шепнулъ:
— Строгь.
— Ты слабъ, Тусикъ, ты боленъ, — какъ бы въ оправданіе доктору отвѣтила ему Татьяна Алексѣевна.
Платонъ закрылъ глаза и скоро, казалось, заснулъ. Вдругъ лицо его словно встрепенулось, вѣки широко раскрылись.
— Отойди! — съ тревогой въ голосѣ сказалъ онъ матери, — дальше отойди: заразиться можешь.
— Нѣтъ, нѣтъ, оставь… Спи, не безпокойся.
Она сѣла около кровати и, не спуская глазъ, глядѣла на его лицо съ рѣденькой, рыжеватой бородкой, на длинные рѣдкіе волосы на подушкѣ, на его руку съ тонкими пальцами и коротко остриженными ногтями. Ни одна мысль не шла ей въ голову, она только глядѣла и всей душой своей, всей силой воскресшей нѣжности къ сыну ушла въ это созерцаніе. Она не могла бы сказать, сколько времени прошло съ тѣхъ поръ, какъ она вошла къ сыну: можетъ быть часъ, можетъ быть цѣлый день.
— Мама! — позвалъ его голось, и она опять увидала его кроткіе, задумчивые глаза. — Помнишь ли, я говорилъ тебѣ о своемъ счастьѣ? За что… столько? Я огорчилъ тебя… обидѣлъ… Ты простила, пришла… любишь меня. За что?
— Глупый! глупый!..
— Хорошо такъ и умирать.
Татьяна Алексѣевна заплакала.
— Нѣтъ, Тусикъ, нѣтъ! живи! Ты будешь жить!
Онъ слишкомъ усталъ отъ своей длинной рѣчи.
— Пожалуйста, — едва разобрала Татьяна Алексѣевна, — пожалуйста, не плачь.
Докторъ вошелъ опять, взглянулъ на больного и сказалъ Татьянѣ Алексѣевнѣ, что ей бы лучше уйти. Она покорно встала, но Платонъ услыхалъ шорохъ ея платья и зашевелилъ губами.
— Что? — спросила она, наклоняясь къ нему.
— Руку! — сказалъ онъ однѣми губами.
Она, плача, вложила свою руку въ его; онъ поднялъ ее съ трудомъ и приложилъ къ губамъ.
— Прощай! — сказалъ онъ такъ, что она не слыхала, а только почувствовала это слово на своей рукѣ.
Цѣлый порывъ отчаянія всколыхнулъ ея душу. Она бросилась на колѣни и, цѣлуя безъ разбора руку больного, простыню, край одѣяла, повторяла только одно: