Девушка на кухне сразу узнала Клементьева и вышла в зал.
– Для вас все готово, – сказала она. – За какой столик сядете?
– У окна.
Девушка принесла белую скатерть, постелила ее на стол, потом подумала и принесла длинную синюю вазу с засохшим бессмертником.
Потом появился салат из свежих огурцов и зеленого лука, залитый сметаной. Официантка поставила перед каждым мисочку, положила вилки. Больше ей делать было нечего, но девушка не уходила.
– У нас есть хрен, – сказала она.
– Хрен? – удивился Клементьев. – С каких это пор в кафе появился хрен?
– Да, – гордо сказала девушка. – Хрен со сметаной. Я сама его делала.
– Так давайте его сюда!
Официантка принесла три порции хрена в маленьких фарфоровых кувшинчиках с голубыми цветочками.
– Спасибо, девушка, – сказал Клементьев. – Как вас зовут, милое вы создание?
– Маша.
– Огромное вам спасибо, Машенька.
– Пожалуйста.
Девушка отошла к окну и стала вытирать пыльное стекло.
– У нас еще есть зеленые соленые помидоры, – сказала Маша. – Вчера были в нашем магазине. Правда, мы их взяли для себя, но я могу вам разрезать парочку. Знаете, какие вкусные?
– Нет, Машенька, это уже лишнее.
– Но у меня их целая кастрюля!
– Все равно. Мы не можем позволить себе причинять вам хлопоты.
– Какие хлопоты!
Девушка убежала на кухню и вскоре принесла полную тарелку маленьких, чуть красноватых соленых помидоров.
– Вот! Прямо из холодильника.
– Большое спасибо, Машенька. Сколько мы вам должны?
– Нисколько.
– Ну вот еще!
– Они дешевые, и у меня их еще целая большая кастрюля. Скажите, а вы к нам надолго?
– Сколько не соскучимся.
– Днем у нас хорошо. Море замечательное. Это народу мало, потому что никто не знает. Да и добираться сюда трудно – вон сколько километров по песку, а транспорт только попутный. А то бы знаете сколько здесь людей было! Ну, а вечером, конечно, скучно. Клуба у нас нет. Это надо в город ехать. Каждый раз не наездишься. Соберемся на чьем-нибудь крыльце, песни попоем – и спать. Приятного вам аппетита!
Маша отошла к окну и стала его опять тереть.
– Какая славная девушка, – сказала жена.
– Очень, – согласился Клементьев.
– И симпатичная.
– Главное, к людям внимательная.
Маша принесла шницели, потопталась у их столика, теребя фартук.
– А вы на гитаре играете? – спросила она Лапушку, залившись краской.
– Нет, – буркнул Лапушка.
– У нас здесь нет ни одного, кто бы играл. А в городе много. Я слышала. Знаете, как здорово! Скажите, а магнитофон у вас есть?
– Нет, – опять буркнул Лапушка.
– Знаете что, Машенька, – Вера притянула к себе девушку за талию, – приходите к нам вечером, а? Костер зажжем, у нас транзистор есть, потанцуем. Мы остановились на самом берегу. Вы увидите машину – это и есть мы.
– У меня сегодня смена, – прошептала девушка, опять заливаясь краской.
– Ну так завтра.
– И завтра тоже.
– А вы приходите после смены.
– Неудобно. Поздно уже… Можно, я приду послезавтра? Если вы не уедете…
– Конечно, можно, Машенька…
– Ой! Молоко закипело!
Девушка убежала за перегородку, хотя оттуда ни запаха, ни звука убежавшего молока не доносилось.
– Очень скромная и уважительная девушка, – заметила Вера.
– Это такая редкость в наше время.
– Прекратите ломать комедию! – вдруг громко сказал Лапушка.
За столом воцарилось молчание. Клементьев отложил ложку.
– Что это значит? – спросил он строго.
– Это значит, – ответил Лапушка, – что я вам не подопытный кролик. И не надо случать меня.
– Что?!
– Если потребуется, я сам найду себе.
– Что это за тон? – Клементьев стукнул ручкой вилки по столу. – Как ты смеешь так разговаривать с родителями?
– Я к вам не пристаю, и вы оставьте меня в покое. Не надо мне навязывать девушек. Сам как-нибудь разберусь.
– Никто тебе и не навязывал, – сказала Вера примирительно. – Я ее пригласила к себе. Очень милая и симпатичная девушка.
– Знаем мы! Только и слышишь: ничего не любит, ничем не интересуется. Да, ничего не люблю и ничем не интересуюсь. А вам-то какое дело? Кому от этого плохо? Что я, кого граблю или убиваю? Если я чихал на эту вашу Машеньку, то что, конец света?
– Какой ты закоренелый эгоист, – вздохнула мать.
– Он не эгоист, – сказал Клементьев. – Он хам и лодырь. Он воинствующий хам и принципиальный лодырь. В детстве, если я не приносил клока сена корове, меня лишали молока. И я считал это справедливым. Если я грубил отцу, он меня бил тяжелым трофейным ремнем. И это тоже было справедливо. Потому что вся жизнь нашей семьи зависела от отца, и семья обязана была поддерживать его во всем.
– Домострой.
Лапушка бросил вилку и зашагал к выходу.
– Лишаю тебя ужина, – крикнул ему вдогонку Клементьев.
Машина медленно ехала по рыхлому ракушечнику. Песок барабанил сзади по багажнику. Жена сидела рядом в темных очках, поглядывая по сторонам – пыталась среди отдыхающих разглядеть сына. Она была взволнована.
– С ним что-то происходит. Взорвался из-за чепухи.
– Я тебе скажу, что происходит, – дорога стала плотнее, и Клементьев прибавил скорость, чтобы быстрее добраться до лагеря: духота в машине стала нестерпимой. – Происходит с ним знаешь что? Он обнаглел. Обнаглел он совершенно естественно, по всем законам психологии. Потому что у него масса прав, но никаких обязанностей. А это разлагает человека. У меня в детстве был четкий круг обязанностей. Каждый день я должен натаскать бочку воды, помазать навозом с глиной полы в комнатах, обеспечить или сеном или травой корову, начистить к ужину картошку, поработать на огороде. Вечером отец принимал рапорт. Если все было как следует, отец говорил довольно: «Ну, а сейчас не грех и подзакрепиться», и я садился за стол как равноправный член семейства и ел наравне со всеми. Если же работа была выполнена не полностью, я получал лишь кусок хлеба и кружку воды.
– А если совсем не выполнена?
– Такое было только один раз. Я был лишен еды полностью на сутки. Вот тогда я узнал, что такое голод! Сколько ни упрашивал – отец оставался непоколебим. Тогда я его считал жестоким, сейчас понимаю, что он был прав.
– То были другие времена.
– Что значит другие времена? Времена всегда одни и те же. В том смысле, что труд формирует человека как личность. Конечно, отец и мать мои сами могли и натаскать воды, и помазать полы, и почистить картошку, но они понимали, что мы росли бы тогда иждивенцами, что у нас появилась бы масса свободного времени, и еще не известно, на что бы мы его употребили.
– Лапушка рос болезненный…
– Это мы так считали. А потом и он начал привыкать к мысли, что он болезненный и трудиться ему вредно.
– Вот заладил: «трудиться, трудиться». Что делать-то? Коровы у нас нет, картошка продается в пакетах мгновенного приготовления – залил молоком и готово пюре. Или, может, отказаться от уборщицы? Пусть Лапушка убирает квартиру?
– Может быть.
– Значит, ты сторонник искусственных трудностей?
– Ни в коем случае. Но я всегда твердил, что у него должен быть круг обязанностей.
– Какой?
– Не знаю… Ты даже не хотела разговаривать на эту тему. Дескать, пусть отдыхает, пока маленький, успеет наработаться. Вот и дождались…
– Ничего страшного не произошло.
– Конечно.
– Подумаешь. Дети сейчас такие дерзкие. Соседский мальчишка вон гоняет мать за папиросами.
– Не утешай себя. Сегодня произошел ужасный случай, и я это так не оставлю.
– Что же ты собираешься делать?
– С сегодняшнего дня я перестрою наши отношения в семье. Я определю ему круг обязанностей.