– Ани, – сказал Люк, мягко опустив мои руки вниз. – Я знаю, тебе важно поставить галочку. Доказать себе и остальным, что ты можешь писать не только о сексе и всяком таком. Но будь реалисткой. Ты проработаешь от силы год, потом тебе захочется ребенка, а уж потом ты и думать забудешь о работе. Давай не будем себя обманывать. Стоит ли мне… то есть нам (ох уж это «нам»!) упускать такую возможность ради сиюминутной прихоти?
Люк считает, что я ломаю образ «правильной девочки», когда речь заходит о детях. Я хотела кольцо, торжественную, но не слишком, свадьбу и пышное платье; я хожу в дорогой косметический салон на Пятой авеню, где мне делают столько «инъекций красоты», сколько я пожелаю, и частенько таскаю Люка по бутикам домашнего декора – посмотреть на торшеры с абажуром бирюзового цвета и антикварные ковры. Обычно, когда я одобрительно говорю: «То, что нужно для прихожей», Люк переворачивает ценник и делает вид, будто сейчас его удар хватит. Думаю, он все ждет, когда же я начну тянуть его в роддом, как жены всех его друзей тянут своих супругов, чтобы он мог притворно жаловаться за кружкой пива: «Жена высчитывает дни до овуляции». А его приятели будут сочувственно кивать, мол, плавали, знаем. Однако в глубине души они радуются, что их втянули, потому что сами хотели того же, желательно мальчика, но если жене не удалось произвести на свет наследника, не беда – можно попытать счастья еще раз. Только мужчинам не приходится в этом признаваться. А уж такой мужчина, как Люк, вовсе не рассчитывал сетовать на то, что часики тикают.
Проблема в том, что мне это не нужно. Дети меня утомляют.
Господи, да меня трясет от одной мысли о беременности и родах. Это не паника, это больше похоже на смятение – ощущение круговерти, словно карусель, на которой я кружилась, внезапно обесточили. Словно жизнь описывает последние круги и биения сердца все реже, все слабей. Бесконечные медицинские осмотры, врачи и медсестры… Почему меня так долго щупают? Что там нашли? Неужели опухоль? И так без конца. Я из породы несносных, махровых ипохондриков, которые любого, даже самого доброжелательного врача доведут до ручки. Объяснить бы им, что однажды мне удалось избежать удара судьбы, что все только вопрос времени и что у моей одержимости есть причины. Я рассказала Люку о своих чувствах и попыталась объяснить, почему, как мне кажется, я не смогу быть матерью. Просто я сойду с ума от переживаний. Он рассмеялся и уткнулся носом мне в шею, заурчав: «Как мило, что ты так беспокоишься о ребенке». Я улыбнулась в ответ. Конечно, именно это я и хотела сказать.
Я вздохнула и ткнула кнопку нижнего этажа. Мои коллеги, брезговавшие писать о мошонках, воротили нос от унылых недотеп, жаждавших работать в редакции, зато я веселилась вовсю. В девяти случаях из десяти передо мной сидела самая красивая девушка школы, в самых модных джинсах. Ее образ не меняется. При виде моих широких штанов, съехавших на самые бедра, и растрепанной гульки, небрежно скрученной на затылке, на ее лицо набегает тень. Незабываемое зрелище. Она в смущении оправляет на себе изысканное платье, которое вдруг превращает ее в матрону, проводит рукой по чрезмерно выпрямленным волосам и вдруг осознает: она сделала неудачную ставку.
Девушка, которая ожидала сегодня в фойе, представляла для меня особый интерес. Спенсер Хокинс (я бы многое отдала за такое имя) – выпускница школы Брэдли, как я, и выпускница Тринити-колледжа в Коннектикуте, как все ее предшественницы, – «восхищалась силой, проявленной перед лицом неблагоприятных обстоятельств». Как будто я гребаная Роза Паркс. Впрочем, надо отдать Спенсер должное – я заглотнула наживку.
Я приметила ее, как только распахнулись двери лифта: мешковатые кожаные штаны (если подделка, то отличная), дополненные белоснежной блузкой на пуговицах и туфлями на высоких серебристых «шпильках», на сгибе локтя – сумочка от «Шанель». Если бы не круглое пухлое лицо, я бы тотчас свернула за угол, притворившись, что не увидела ее. Не переношу соперниц.
– Мисс Фанелли? – несмело осведомилась она.
Господи, поскорей бы стать Харрисон!
– Привет. – Я энергично встряхнула поданную мне руку, так что цепочка на «Шанель» задребезжала. – Можем выпить кофе в газетном киоске – там заваривают приличный итальянский, ну, а можем пойти в «Старбакс». Выбирай.
– Где вам больше нравится.
Хороший ответ.
– Ненавижу «Старбакс», – сказала я, сморщив нос, и повернулась на каблуках. Позади спешно зацокали серебристые «шпильки».
– Доброе утро, Лоретта!
Когда я разговариваю с Лореттой, продавщицей из газетного ларька, я никогда не притворяюсь. От ее тела, покрытого страшными следами ожогов, – никто не знает, откуда они взялись, – исходит густой затхлый запах. Когда Лоретту наняли, народ стал жаловаться: в фойе тесно, никуда не денешься, а рядом еще и столовая. Аппетит пропадает. Я случайно подслушала, как Элеонор сетовала коллеге: «Разумеется, со стороны компании было благородно дать этой женщине работу, но почему бы не отправить ее в подвал сортировать почту?» Однако с тех пор, как Лоретта приступила к своим обязанностям, в кофемашине всегда есть свежемолотый кофе, молоко – даже соевое – не заканчивается, а на полках красиво расставлены свежие номера журналов. Лоретта читает все подряд, откладывает каждый лишний цент на путешествия, а однажды, протянув мне журнал с дивной красоты моделью на развороте, просипела: «Мне показалось, это ты!» Должно быть, голосовые связки Лоретты тоже пострадали от ожогов, потому что она хрипит, как мопс. Держа передо мной развернутый журнал, она повторила: «Я взглянула на нее и подумала – вот это моя подруга!» Я проглотила ком в горле, с трудом не разрыдавшись.
Я нарочно привожу этих амбициозных чистоплюек к киоску.
– Так значит, ты работала в студенческой газете? – говорю я, с заинтересованным видом поглаживая подбородок и терпеливо выслушивая разоблачительные истории о школьной символике, в которой присутствует скрытая нетерпимость к гомосексуалистам. На самом деле мое участие в дальнейшей судьбе этих девушек зависит от того, как они отнесутся к Лоретте.
– Доброе утро! – Увидев меня, Лоретта просияла. Было одиннадцать, и киоск пустовал. Лоретта опустила журнал о психологии, который читала, на стойку и обратила к нам лицо в бурых, серых и розовых пятнах. – Ненавижу дождь, – вздохнула она. – Но пусть идет хоть всю неделю, лишь бы в выходные светило солнце.
Лоретта обожала говорить о погоде. В Доминиканской Республике, откуда она родом, в дождь танцуют на улицах. Здесь-то совсем другое дело, сокрушалась она. Здесь дождь противный.
– Лоретта, знакомься, это Спенсер. – Я показала на свежую жертву, чей нос заметно задергался. Не стоит ее за это казнить: что поделать, мы не в силах изменить то, как наше тело реагирует на тяжелый дух несчастья. Уж я-то знаю. – Спенсер, это Лоретта.
Лоретта и Спенсер обменялись любезностями. Девушки, которые приходят ко мне в редакцию, неизменно милы, им в голову не придет грубить, но, как правило, в их поведении чувствуется какая-то натянутость. Стоит нам отойти от киоска, как некоторые тут же раскалываются. «Господи, ну и вонища!» – выдохнула очередная цыпа, зажимая рот ладонью, чтоб не заржать в голос, и заговорщицки пихнула меня плечом, будто мы с ней только что стибрили пару трусиков из отдела женского белья.
– Есть кофе и чай. Бери, что больше нравится.
Я протянула руку к башенке бумажных стаканчиков, сняла верхний, и в него полился темный ароматный кофе. Спенсер в нерешительности мялась позади меня.
– Мятный чай очень вкусный, – рассудительно произнесла Лоретта.
– Неужели? – откликнулась Спенсер.
– Да-да, – подтвердила Лоретта. – Весьма освежает.
– Вообще-то я чай не пью, – сказала Спенсер и поправила свою стеганую сумочку в классическом стиле. – Хотя на улице так жарко, что я попробую.