Шорох утренних газет всегда действовал успокаивающе на Феликса Яновича – он соединял в себе напоминание о шуме ветра в весенней дубраве и могущество печатного слова, которое было столь же незыблемым, как сама жизнь.
Газеты уже дожидались его в кабинете, и, едва шагнув за порог, он почувствовал терпкий с горчинкой запах типографской краски. Однако почтмейстер не торопился: он неспешно снял пальто, аккуратно повесил его в шкаф, расправив полы и рукава – так, чтобы оно висело столь же безукоризненно, как сидело на манекене портного Устинцева, который слыл лучшим закройщиком верхней одежды на всю Коломну. Затем Феликс Янович оправил мундир перед зеркалом и невольно вздрогнул, увидев, как позади него в зеркале мелькнул чей-то силуэт.
– Доброе утро, Феликс Янович, – голос Аполлинарии Григорьевны был столь же отутюженный, как и ее форменное платье.
– Доброе утро, сударыня, – почтмейстер торопливо скрыл неудовольствие.
Аполлинария Григорьевна служила здесь на год дольше чем он, что, на ее взгляд, давало ей некие преимущества старожилки. И хотя формально она была в подчинении у него, часто Феликсу Яновичу казалось, что сама телеграфистка этого факта так и не осознала. Держалась она всегда безукоризненно, субординацию соблюдала, но все же Колбовского не покидало чувство, что Аполлинария Григорьевна словно всегда поглядывает на него с верхней ступеньки лестницы. Так, практически с первого дня у них с Аполлинарией Григорьевной установилось негласное соперничество за то, кто раньше пожалует на службу. И в девяти случаях из десяти победа оставалась за госпожой Сусалевой, поскольку Феликс Янович питал слабость к тому, чтобы засиживаться в ночи за книгой. Когда же Авдотья начала выговаривать ему за литры траченного керосина, он втихомолку перешел на свечи, предпочитая не вступать в прения с грозной экономкой, перед которой робели даже коломенские дворники.
Положа руку на сердце, Феликс Янович был бы счастлив избавиться от госпожи Сусалевой и поменять ее на какую-то менее заметную, пусть и не слишком опытную особу. Однако это не представлялось возможным, потому что Аполлинария Григорьевна была безупречна. Вся, начиная от кончиков начищенных башмаков и заканчивая морщинками – такими же ровными и аккуратными, словно они были нарисованы на ее лице карандашом талантливого гримера. Несмотря на свой почтенный возраст, Аполлинария Григорьевна не пропустила пока не единого служебного дня, а когда сам Феликс Янович пару лет назад три дня отсутствовал из-за тяжелейшей лихорадки, она встретила его холодным изумленным взглядом. И в качестве приветствия сказала лишь две фразы: «Беречься вам над, Феликс Янович. Дела не терпят распущенности». Телеграфистка была убеждена, что всякая хворь есть следствие распущенности.
– Сделать вам чаю, Феликс Янович? – спросила Аполлинария Григорьевна, делая вид, что ее очередная маленькая победа не значит ровным счетом ничего.
– Да, пожалуйста, – сдержанно кивнул он и направился в кабинет, твердо зная, что через пять минут получит чашку горячего чая с золотистым ломтиком лимона, напоминающим юный полумесяц. На блюдце рядом будет лежать ровно один кусочек коричневого сахара, а второй он тайком достанет из своих запасов – дабы избежать укоризненного взгляда телеграфистки, уверенной, что есть сладкое едва ли не больший грех, чем опаздывать на службу.
Кабинет Феликса Яновича был маленький – едва ли больше спаленки в его собственной квартире, но почтмейстера это вполне устраивало. В больших помещениях он чувствовал себя неуютно и немного потерянно. Здесь же все было как надо: одно большое окно, из которого открывался вид на задний двор, летом обильно заросший крапивой и лопухами, удобный стол под зеленым сукном, не менее удобный стул, напольные часы с маятником, уютно смахивающим минуты с поверхности дня. Просторную же комнату, в которой раньше располагался кабинет почтмейстера, Колбовский сразу по приезду передал под телеграф.
Устроившись за столом, Феликс Янович, наконец, счел возможным развернуть свежие, еще слегка пачкающие ладонь «Губернские ведомости». Однако же ничего тревожного, что могло бы подкрепить его предчувствие, они не сообщали. Торопливо пролистав газету до последней страницы, Колбовский облегченно вздохнул и, наконец, погрузился в неторопливое спокойное чтение. Когда Аполлинария Григорьевна принесла чай, Колбовский был уже полностью поглощен новостями о бесплатной читальне для рабочих и серии ограблений ювелирных лавок в Москве.