...Стива – по шее и за шиворот, мордой о подставленное колено, а потом тем же коленом по яйцам, чтоб разогнуться не мог, и сразу же по затылку – замком из плотно сомкнутых пальцев. Изо всех сил пихнуть его в заходящего сбоку Рэда. Пускай-ка равновесие потеряет. Черт, только бы вырваться сейчас из этого долбаного коридора, там же добрая половина охраны уже разошлась по блокам, но, может быть, на кухне услышат крики. Нет, кричать нельзя, дыхание дорого.
Страшный удар обрушивается под ребра сзади, и Райнхолд, уже падая, успевает подумать: Марти. Громила был сзади. Очухался. Падать ни в коем случае нельзя,
упасть это смерть, но его уже хватают за волосы и с силой прикладывают лицом об пол.
Трое против одного. Обезьян просто было слишком много. Их было бы много даже для простой уличной драки, а эти еще и были очень сильны, над ними ведь никто не издевался по ночам. Стив и Мартин держали его за руки, пока Рэдрик бил в живот. Потом Раена повалили на пол и стали бить ногами, а он уже не имел сил сопротивляться. Только сворачивался в клубок, изо всех сил стараясь закрыть руками голову. Их смрадное дыхание и ругань слились воедино, и Райнхолд перестал понимать язык. Он чудился себе деревом, не могущим противиться лесному пожару. Огненные пики ударов втыкались в глаза и под ребра, жалили, рвали на куски – копья смерти раскаленные, скользкие... убьют же... убьют... черт...
Черт...
Потом он приоткрыл глаза, и они встретились с прозрачными, почти бесцветными глазами Рэдрика, в которых все еще колыхалась неудовлетворенная похоть.
Толстые красные губы шевельнулись, как какие-то крабьи клешни:
– Твое счастье, птенчик, что здесь так людно, и я не могу отыметь тебя сразу. Но погоди, сейчас ты попадешь в долбаный госпиталь, и там я из тебя сделаю хорошую, послушную девочку...
Кажется, он произносил еще какие-то слова, а остальные смеялись, и лица их превращались постепенно в морды тварей, похожих на обезьян и на гиен одновременно, – но Райнхолд уже ничего не слышал. Пространство вокруг него внезапно заполнилось низким, рвущим барабанные перепонки гулом, этот гул серой густой тенью разлился в воздухе и опустился на него лишающим чувств свинцовым туманом.
#
Какие-то тонкие голоса зазвенели над ним, где-то высоко-высоко, запели, как победные трубы, постепенно опускаясь все ниже.
А это еще кто?
Погоди-ка, так это же Тальбах... ну да, он самый, – Райнхолда грубо перевернули с живота на спину. Он застонал, пытаясь открыть слезящиеся глаза, но не сумел различить ничего, кроме двух расплывчатых пятен лиц на фоне ослепительно-яркого белого света.
Фак... кто же это с ним сделал...
Вот уж не знаю... с дружками небось что-то не поделил. Вот животные, рвут друг друга, хуже чем в зоопарке. Ненавижу их всех... Давай, помоги мне дотащить его до камеры. По-моему, он был в пятьдесят восьмой «эн»...
Тальбах, говоришь? Нет, этот из одиночного блока, я помню, начальник охраны велел пока не переводить...
Нью-Йорк научил его всему. Американские обезьяны не услышали от него ни единого крика. Но вот принимать боль, не имея возможности на нее ответить – этому Райнхолд научиться так и не успел.
#
...Однажды, еще в сентябре, в южный блок «А» – блок одиночек, где находилась камера Раена, – подселили несколько новичков. Один из них, видимо, попал за решетку впервые – до отбоя он еще вел себя смирно, но когда в камерах выключили свет, Раен услышал, как из одной из камер раздается долгий, почти звериный стон-вой, сменившийся нечленораздельными выкриками:
Выпустите меня, козлы! Я невиновен, слышите, я не хочу! Выпустите!!
Райнхолд знал, что такие вещи случаются – достаточно редко, но все же не настолько редко, чтобы после нескольких недель заключения не начать воспринимать их как нечто само собой разумеющееся. Человек попадает за решетку, и разум его сперва отказывается верить в то, что он теперь никто, игрушка в чужих руках – нервы не выдерживают и происходит срыв.
Из соседних камер раздалась злобная брань десятков усталых людей, и кто-то из них крикнул подбежавшему матерящемуся охраннику:
Успокойте буйного, сэр...
В ту ночь Раен в полной мере испытал на себе то, что охрана обычно называла
«газовой терапией». В блоке выключили вентиляцию, под дверь коридора подоткнули тряпки и камеру новичка облили едкой смесью концентрированного слезоточивого газа. Весь блок наполнился тошнотворной ядовитой взвесью, которая выворачивала наизнанку легкие при дыхании. Аэрозоль оседал на коже и разъедал глаза, слезы заливали пылающее лицо, в носу жгло, Раен задыхался и захлебывался собственной слюной и рвотными массами, а наутро язык его словно бы распух и заполнил собой рот – так сильно хотелось пить. Ему страшно было представить, что творилось с несчастным новичком, на которого пришелся главный удар этой не щадящей никого силы.
Газ здесь использовали нередко. У каждого охранника имелся в распоряжении большой баллон со слезоточкой или с перечным аэрозолем – на воле девушки используют почти такие же, только маленькие, для самообороны. Аэрозоль предназначался как крайняя мера для борьбы с беспорядками за решеткой в тех случаях, когда возникала угроза жизни кого-то из офицеров, но охрана охотно использовала его и без крайней необходимости. Иногда заключенного раздевали и швыряли в дыру, и только потом пускали через прорезь в двери камеры отравляющий газ. Охранники старались целиться в лицо или на гениталии, c которых потом слезала кожа, а по всему телу оставались мокнущие кровавые раны химических ожогов. В тюремных отчетах после этого, вероятно, писалось
что-нибудь вроде «за перебранку с персоналом охраной было использовано три контролируемых порции аэрозоля по одной секунде».
...а сколького ты еще не знаешь, Райнхолд? Сколько тебе еще предстоит увидеть и попробовать на себе?
Не думать, не думать, недуматьнедуматьнедумать...
#
Дверь за ним захлопнулась, как показалось Райнхолду, с адским грохотом. Хотя на самом деле это было, конечно же, не так: просто до предела напряженные нервы обостряли чувства и делали их такими же болезненными, как кровоподтеки на теле. Но все они тонули в каком-то странном безразличии, и Раену сложно было бы сказать, от страха ли происходит это безразличие, или от ощущения, что ничего уже никогда больше не изменится.
Человек – как полая чаша. Когда чаша наполняется болью до краев, она может опрокинуться и разбиться.
...но все же что-то мучительно сжималось в его животе при мысли о том, что весь этот ужас повторится и сегодня.
Он не выдержит. Сегодня он больше не выдержит. Это будет слишком... слишком страшно. Он не выдержит, и Свену никто больше не сможет помочь.
Несколько минут назад Райнхолд лежал на койке в своей камере, не пытаясь даже думать о чем-то. Голова его раскалывалась, как при сильной мигрени, но он знал, что это не мигрень. Внутренности превратились в одну сплошную боль, к горлу время от времени подкатывала дурнота, неумолимая, как при приступе морской болезни. По временам он впадал в состояние мутной, качающейся полудремы, и тогда ему представлялся ночной тюремный госпиталь: огромная полупустая палата-камера с зарешеченными окнами, стены которой покрыты облупившейся бледно-желтой краской, обшарпанные металлические кровати, выстроенные в четыре неровных ряда. Беспокойный луч ночного прожектора, проникающий из окна, время от времени прошивает спертый воздух палаты, слепо шарит по стенам и не дает уснуть.