На самом деле мне тогда хотелось просто положить его на обе лопатки. Чтоб не рыпался. Ничего больше не надо было. На нас же смотрели. Думали, я слабак. Да ни черта. А этот отдергивает голову. И уже примеривается коленом в живот. А я за волосы его и об землю.
Мы, наверное, долго так катались. Нас не спешили разнимать. Потом главарь что- то произнес. Я не разобрал слов, слишком шумела кровь в ушах. И нас растащили. В какой-то момент я осознал, что меня крепко держит за локти Свен. А этого – тот самый долговязый мулат, кинувший мне мяч. У меня кровоточили разбитые губы. Но я не замечал этого. Потому что у белобрысого под глазом наливался крупный фингал. Я встряхнул плечами, и Свен послушно разжал пальцы. А главарь спросил меня: как тебя зовут.
Райнхолд. Ренольд?
Райнхолд, твердо повторил я. И добавил: я из Германии. В глубине его почти черных глаз появились искорки любопытства. Надеюсь, ты не возражаешь, если у нас тебя будут называть Джерман, а то, блин, боюсь, твое имя мне не выговорить. И все вокруг захохотали. И я тоже позволил себе улыбнуться. Ну, не было больше в этом смехе издевки. Не обижайся на Джеки за «беложопика», докончил вожак, он, блин, сам такой же. На этот раз парень, которого назвали Джеки, расхохотался первым. Ну а за ним все остальные. Что есть, то есть, сказал он наконец. Но цвет жопы не самое главное в нашем долбаном деле, верно ведь, Джастин. И Джеки первым протянул мне руку.
А я пожал ее. Как ни странно, с тех пор он стал для нас со Свеном лучшим другом.
В те дни я еще не понимал, что ребята, гордо именовавшие себя «бандой», были на самом деле просто стаей молодых воришек. Из них хорошо если несколько человек вообще умело обращаться с оружием. Вся их нахрапистость происходила лишь из желания самоутвердиться. Ну а желание это происходило из страха перед этим городом.
Прошел не один год, пока я повзрослел и осознал это окончательно.
А что, блин, остается делать брошенному щенку. Чтобы выжить в огромном страшном городе. Только примкнуть к стае. Свен и Джеки ведь были из таких же неблагополучных семей, как и я. Так же рано они познали вкус самостоятельной жизни. И всю ее горечь. Их банда уже тогда всерьез промышляла грабежами квартир, хозяева которых уехали в отпуск. И с девятнадцати лет я примкнул к ним.
Мне просто некуда было больше деваться. Образования у меня не было. Денег, чтобы его получить, тоже. С такими знаниями найти высокооплачиваемую работу было просто невозможно. Ну параллельно, правда, я продолжал подрабатывать грузчиком в одном таком припортовом магазине в Бруклине. Но эти дерьмовые грязно-зеленые бумажки таяли гораздо быстрее, чем появлялись.
Я никогда не показывал своего разочарования тем, что имею. Это выглядело едва ли не неприличным по правилам мира, в котором я жил. Тут на вопрос «как дела?» всегда отвечают: порядок. Искренность никогда не почиталась здесь за добродетель. «Плохо» – это неправильный пароль. А не знающему правильный пароль не место среди нас.
Так Нью-Йорк наконец научил меня притворяться».
#
Весь вечер Райнхолд почему-то не мог выкинуть из головы произошедший утром в цеху диалог. Он злился и не понимал себя, но не мог ничего с собой поделать. Снова и снова вспоминались ему низкий голос Джеймса Локквуда и пронизывающий взгляд его карих глаз – они засели в мозгу тупой ноющей болью. Должно быть, начальник охраны на всех производил подобное впечатление, коль скоро к нему так относятся заключенные. По крайней мере, у Райнхолда тот короткий разговор оставил неприятное и неопреодолимо-давящее, почти болезненное впечатление, от которого было никак не отделаться.
А следующим утром была маленькая радость: их повели на завтрак вместе с заключенными из соседнего блока, и Райнхолду удалось увидеть Свена.
Короткое, и все же длящееся немного дольше, чем нужно, рукопожатие, взгляд в глаза, и вот Свен уже озабоченно хмурится, глядя на него, отчего на высоком лбу собираются резкие складки – длинный, сутулый, как всегда немного нескладный, и серо-голубая форма висит на нем, как на каком-нибудь неуклюжем манекене из затрапезного гарлемского магазина: «Ну, как?» – «Порядок», – отвечает Райнхолд. Иногда ему очень хочется сказать что-то другое, может быть, пожаловаться, а может, просто промолчать – но он уже привык к тому, что как только он оказывается со Свеном лицом к лицу, все слова куда-то испуганно разлетаются, все, кроме этого. Порядок. Порядок. Впитавшаяся в кровь и плоть формула американской вежливости, способная пережать глотку, даже если иначе будет нечем дышать. «Порядок». И мучительно хочется произнести это как можно небрежнее, и стать немножко взрослее, увереннее, серьезнее. «Ты неважно выглядишь», – говорит Свен, глубоко посаженные бледно-голубые, будто бы выцветшие глаза его, кажется, выражают легкую тревогу. Рен чуть натянуто улыбается: «Здесь, блин, такая чертова дыра, но ничего, всего каких-то тридцать месяцев, и все это дерьмо кончится...» «Держись, – кивает Свен. – Держись, не кисни».
Он тоже всегда повторял одно и то же слово, оно было похоже на заклинание – это пошло у них еще с детства. Райнхолд верил – Свен на год старше его и понимает, когда ему сложно. Свен, который с детства готов был драться за Раена, как за себя. Или отдать последний доллар из копилки и не просить его обратно, или позвать к себе ночевать, когда ты убежал из дома. Не друг даже – почти старший брат. Самый дорогой человек.
И, как всегда, на душе от этого быстрого обмена репликами Раену стало чуть легче, и подумалось в очередной раз, что все еще будет в этой жизни, и будет не как-нибудь, а только хорошо.
И вдруг он почувствовал непривычный дискомфорт, смутную иголочку беспокойства и понял, что кто-то наблюдает за ним. Рен огляделся и увидел Локквуда, стоящего в компании других охранников у окна с бутылкой будвайзера в руке. Пьет на посту, мелькнуло в голове, и даже не смущается присутствием окружающих офицеров. А ведь вроде у них это запрещено.
...и не сводит с Райнхолда глаз.
Рену неожиданно сделалось неуютно, как от постороннего прикосновения к телу – обманчиво невесомого прикосновения хирургической стали, как когда делают операцию под наркозом. Он попытался не обращать на это внимания. И все же вздохнул почти с облегчением, когда вечером за ним захлопнулась решетка камеры.
Райнхолд уже очень давно считал себя человеком бездомным. Нет, конечно, где- то там, на свободе, у него еще оставалась квартира, но она все равно не ощущалась родной и имела с настоящим домом ровно столько же общего, сколько обноски с чужого плеча имеют общего с нормальной одеждой. Германию он покинул слишком давно – и связанные с ней воспоминания теперь больше уже походили на сны, чем на реальность. Сны о летних лужайках, пятнистых от падающих на них теней, о нагретой траве, на которой можно валяться, как на ковре, о хрустальных струях ледяного фонтана, что в центре городской площади, как раз напротив древней ратуши, о тенистых парках и вымощенных камнем узких улочках, вызывающих в памяти образы чего-то древнего и сказочного. На тех улочках можно было ощутить себя дома. Здесь – никогда. Америка всегда воспринималась Райнхолдом как нелюбимая мачеха, жизнь тут постоянно трепетала на грани выживания, как огонек свечи, которую пытаешься зажечь под Рождество, а она тонет в растопленном воске. И у него язык не повернулся бы назвать это место «родиной».
А теперь, после недавней драки с компанией заключенных, домом Райнхолда на десять тюремных дней должен был сделаться этот длинный серый коридор в южном блоке «А», по правую сторону которого располагались решетки одиночных камер. Здесь пахло сыростью и земляным холодом – словно бы еще одно издевательское напоминание о «погребении заживо». Райнхолд старался не думать об этом.