- 27-
Казалось, я никогда не забуду ни одну из тех страшных минут и ту ужасающую боль, сковывающую все тело, и весь страх, и чувство беспомощности и бессилия, и пугающую пустоту одиночества. Однако теперь все страшные события кажутся смазанными, как полузабытый сон, и только тихое гудение аппаратов напоминает, где я нахожусь на самом деле. Никакого сна, все реально. Все случилось всего несколько часов назад. Оказывается, не каждая больница пахнет лекарствами, но и не каждый врач умеет смотреть сочувственно и по-доброму, как это делает мой. Владлен Викторович делает последние записи в личной карте, стоя возле моей больничной койки, пахнущей стерильной свежестью и немного цветами. Вскоре он покидает палату, тихо притворяя за собой дверь. Самое время уснуть, как мне советовали, но закрывать глаза полностью страшно. Стоит только сомкнуть веки, как пусть и смазанные, но слишком осязаемые события этого дня начинают мелькать в сознании, грозясь переродиться в кошмар. И я терплю, еле-еле хлопаю глазами, борясь с головокружением после операции, и все думаю, почему жизнь так несправедлива? Неужели в этом мире не нашлось места для нас? Для нашего маленького счастья? Низ живота ноет, хотя обезболивающее еще должно действовать, я боюсь касаться этого места, боюсь ощутить руками возникшую внутри него пустоту. Начинаю быстрее хлопать глазами, и ресницы слипаются от набегающих потоков слез. Мой всхлип разносится слишком громко и жутко в одинокой тихой палате. Пустота. Так пусто и страшно. Я одна. Такого одиночества я не чувствовала даже в детдоме, ведь там у меня, по крайней мере, неизменно была тетя Рая. К ней всегда можно было прибежать на кухню, и там пахло кислыми щами вперемешку с какао и свежими булочками, я могла потянуть ее за белый подол халата и попроситься на ручки. Никогда не уходила от нее не обласканной, не сжимающей в руке маленький подарок в виде ириски или еще лучше плитки шоколада. Она могла поставить меня поближе к окну, если была занята, и я могла долго-долго смотреть на улицу и наблюдать, как мимо проходят незнакомые люди, не подозревающие, что за ними наблюдают грустные, детские глазки, мечтающие, чтобы кто-то пришел и забрал одну девочку к себе домой, чтобы просто ее любить. Хочется вернуться туда, назад, где все хорошо. И я с трудом ворочаюсь на постели, тихонько завывая от душевной боли. Несправедливо! Так несправедливо! Почему я не могу иметь кого-то родного, по-настоящему своего, иметь свое сокровище? Такой большой мир, и так много несправедливого в нем! Я оплакиваю ушедшую сказку, вдребезги разбившуюся об острые углы реальности, оплакиваю ушедшее счастье, которое не умеет надолго приживаться со мной рядом. Я оплакиваю горькими слезами моего неродившегося ребеночка, моего малютку, кровиночку, такого крошечного, слишком маленького, не сумевшего защититься, спрятаться. Я должна была его защитить, а не смогла, должна была успеть, но не успела. Проклинаю себя за это, и проклинаю Артура, который, возможно, сейчас облегченно вздыхает, узнав о моей потере, даже проклинаю доброго врача с сочувствующими глазами, который тоже не смог и не успел. Мой маленький крошечный малыш! У него едва успело забиться сердечко, и вот его уже нет! Не хочу принимать это, отказываюсь и продолжаю скулить как раненое животное, пока не ощущаю прикосновение теплых пальцев на руке. Слезы так застилают глаза, что я даже не могу раскрыть их и увидеть вошедшего ко мне в палату, кто-то шепчет слова сочувствия, в них сквозит неподдельное горе. Это Полина, и по голосу, мне кажется, она тоже плачет. Она бесконечно долго гладит мои руки и плечи, касается волос, но мне не нужна она. Безжизненные губы просят позвать тетю Раю, отыскать ее, мне так хочется прижаться к ней, представить, как я иногда раньше делала еще маленькой, что она моя мама, и выплакаться только ей. Но у всего есть предел, даже горе постепенно отступает и приходит мнимая отрешенность. Я знаю, это только на время, и когда очнусь, все вернётся с новой силой. Теперь мне нравится подолгу спать, во сне меня не терзают воспоминания, одна темнота, в ней есть странное успокоение. А вот бодрствование больше походит на каторгу. В следующий раз, очнувшись, первым делом я подумала об Артуре, и чувство отчаяния захлестнуло с новой силой. Стало невыносимо думать, что он правда может быть рад потере ребенка. Что испытывает облегчение, когда мне невыносимо больно. И я решила, если увижу в его глазах хотя бы малую долю этого, то заставлю себя разлюбить Артура. Выдавлю по капле все чувства к нему, которые еще теплятся с надеждой на лучшее. И тут же теряюсь в пучине страха, потому что боюсь, что не разлюблю, и боюсь, что смогу разлюбить. Наши чувства были такими волшебными, нереальными, неужели и они рассеются как дым и уйдут безвозвратно? Впервые я рассматриваю свою палату, она такая светлая и просторная. Недавно ко мне снова заходила Полина Юрьевна и Леонид. Но Артура я так и не видела, говорят, он приходил, когда я спала, и ушел, он все разговаривает с врачами. Не знаю, что еще они могут сказать? Мне было достаточно уже всего услышанного. Быть может, он все же переживает? Возможно все понял, и теперь ему стыдно? Если бы только он пришел и сказал, как ему жаль, если бы я увидела, что он, как и я, скорбит и оплакивает нашего малютку, я бы все ему простила! Я бы смогла. Потому что он нужен мне, я не хочу потерять и его тоже. Просто не вынесу. Но Артур не приходит, и я снова проваливаюсь в сон. Меня будит тень, упавшая на лицо, она как черная туча нависает надо мной, и я в страхе распахиваю глаза. Артур! Он стоит прямо надо мной. Измученный и уставший, такой печальный, и ни капли облегчения в его взгляде. Хочу произнести хоть слово, но внезапно образовавшийся колючий комок в горле не даёт и выдохнуть, готовый вылиться в очередные стенания. Артур молчит, я вижу его нерешительность, наверное, он тоже не может подобрать слов. Так мы и молчим, и все смотрим друг на друга. - Тебе придётся полежать тут какое-то время, всего пару дней, - наконец произносит Артур. Согласно киваю и продолжаю ждать, что он скажет еще. Артур берет рядом стоящий стул, двигает поближе к моей постели и садится, а затем осторожно касается моей руки. Очень робко, ведомая надеждой, я переплетаю наши пальцы, и Артур их тихонько сжимает. - Я звонил тете Рае, она скоро приедет к тебе. - Спасибо, - слабо прошептала я, неуверенная, что он смог понять мой хрип. - Сейчас почти ночь, но ее все равно пропустят, я договорился. И Ульяна... - в его голосе столько грусти, и я понимаю, что ни за что не смогла бы разлюбить его. Вот он мой Артур. Все понял, он все понял. - ...Мне жаль. Сердце словно оживает, оно начинает биться сильнее, громче. Он рядом, и ему тоже больно. Мы сумеем разделить эту боль на двоих, мы все вынесем. Так хочется коснуться его прекрасного лица, ощутить колючесть проступившей щетины, разгладить глубокую складку на лбу, потянуться к губам, но я почему-то не решаюсь. Артур сам наклоняется ко мне, и его губы касаются моего лба: - Скоро я заберу тебя отсюда. Мы начнем все сначала. Обещаю. * * * Все планы на Новый год полетели к чертям собачьим, начиная с упущенной поездки в Швейцарию. Марго просто отказалась ехать. Билеты жаль до жути. Плела какую-то чушь про месть, свою уязвленную гордость и до кучи поруганную честь. Вот дуреха! Какая там честь! Все бабы дуры. Еще эта Ульяна переполох навела, Антон до сих пор с содроганием вспоминал ее бледное лицо и промокшее от крови платье. Ладно еще все обошлось, главное сама жива. Полину жаль, та за девчонку переживает как за родную. Антон знал, как она относится к детям, беременным женщинам и всей этой прочей женской чепухе. Ничего, оклемается Ульяна и нарожает своему Артурчику целый выводок таких же напыщенных ублюдков. Жадно отхлебнул горячий кофе, и почувствовал, как хорошее настроение вместе с напитком стало посте