Когда опьяневший от счастья Сципион оказался за пределами цирка, вслед ему еще долго гремел клич сограждан, столь громко, неистово славящих героя, что думалось, будто они желают донести его имя до небесных богов. Позднее над стадионом стали разноситься крики: «Слава непобедимым богатырям Сципиона! Слава римскому оружию! Слава богам — покровителям Республики!».
В это время Публий уже следовал вдоль Палатинского холма, на склоне которого располагался дом Сципионов, но он даже забыл взглянуть на него, поскольку целиком был поглощен созерцанием добрых, а потому прекрасных лиц приветствующих его сограждан и не мог оторваться от этого, самого радостного человеческому глазу зрелища; домом сейчас был для него весь Рим и вся Республика. А триумфальная колесница влекла его дальше и дальше вдоль бесконечных рядов счастливого люда и наконец доставила главного героя дня на форум, где толпу простонародья сменила столь же доброжелательная толпа сенаторов. За массой народа колесница уже не была видна, и казалось, что пурпурный юпитероподобный Сципион плывет по белому морю аристократии.
Спешившись у подножия Капитолия, триумфатор в сопровождении сенаторов и жрецов взошел на высшую из двух вершин холма, согласно обычаю, вознес мольбы государственным богам и приступил к торжественному и суровому ритуалу жертвоприношения. Сложив на жертвенном камне буйные головы с позолоченными рогами, красавцы-быки связали земные дела с промыслом небес. Завершив обряд, Сципион окинул сверху прощальным взором радостно бурлящий Рим, «вернул» Юпитеру золотой венок, скипетр, колесницу и мирным человеком, рядовым гражданином спустился с Капитолия.
На следующее утро Сципион сменил военное облачение на белую тогу и предстал перед соотечественниками как их сотрапезник и симпосиарх в гигантском пире, устроенном в честь победы римского народа над Карфагеном.
Торжества, начатые ярким и грозным зрелищем триумфа, теперь продолжались более привычными городскими празднествами, как бы переводящими государство из состояния войны в мир. Несколько дней длилось всенародное угощение, в котором участвовали и солдаты, получившие от триумфатора щедрые премиальные, проходили цирковые игры, театральные представления и совершались праздничные молебствия. Площади были заставлены столами с яствами, на аренах сражались африканские звери, на временных подмостках давались комические пьесы с пантомимой, храмы распахнули ворота, призывая людей к украшенным венками, окутанным благовонными курениями святилищам, и все это наполняли жизнью непрерывно движущиеся толпы веселящегося люда. Сам Сципион пировал на Капитолии, куда он пригласил всех сенаторов консулярных родов, и в общении блистал мирными талантами не меньше, чем год назад — военными.
Никогда прежде Рим не знал такого яркого, богатого дарами триумфа и столь пышных празднеств, но никогда прежде не бывало и подобных побед, и никогда раньше государство не поднималось до уровня нынешних высот. Побуждаемые необходимостью противостояния жестокой внешней силе к тесному сплочению граждане приобщились к величию больших дел, вкусили радость прямого, полнокровного человеческого общения и познали гордость коллективной мощи. Отточив во взаимоотношениях под влиянием экстремальных условий войны нравственные нормы, добившись сближения писаных законов с моральным законом, римская община укрепилась внутренне, словно закалившись в битвах и невзгодах. Триумф Сципиона как раз и отметил собою завершение этапа становления нового качества, и заодно с африканской победой Республика праздновала вступление в эпоху расцвета, оказавшейся, увы, недолгой, ибо накопленный духовный потенциал, реализуясь в расширении государства, в новых условиях не находил пищи для своего воспроизводства и скоро исчерпал себя, в результате чего Рим был обречен на длительный упадок, сменившийся столетней агонией гражданских войн и в конце концов потонул во мраке монархии.
2
Сципион стоял в атрии своего дома и задумчиво смотрел в нишу ларария. Его взор насыщался изображениями предков, а мысли наполнялись воспоминаниями об их деяниях. В портретных масках, надетых на терракотовые бюсты, представали лица великих людей рода Сципионов. Посредством этих мертвых символов предки оживали в пронизанном патриотизмом, как и все прочие стороны души, воображении потомков, спрашивали с них за проступки, утешали их в бедах, славили в победах и вдохновляли на подвиги. Вот и сегодня герои прошлых времен будто сошлись в домашнюю курию, чтобы принять отчет о свершениях нынешнего носителя их фамилии. Здесь был отец Публия, в чье консульство началась величайшая война, дед Луций Корнелий Сципион — консул времен первой войны с Карфагеном, прадед — известный современник знаменитого Аппия Клавдия Цека — Луций Сципион Бородатый, и ряд этот продолжался, уходя в глубь веков до эпохи диктатора Марка Фурия Камилла, начальником конницы у которого был Публий Корнелий Сципион. На каждом бюсте блестела серебряная табличка с перечнем магистратур соответствующего патриарха, его титулов и достижений на поприще общественной деятельности. Эта лаконичная, подобная записи понтификов летопись Сципионов воспринималась как часть летописи Республики и показывала, сколь тесно сплелась история рода с историей Отечества. Публий мог смело смотреть в каменные глазницы своих предков, лучащиеся незримым светом высших миров, ему было что сказать им в ответ на их безмолвный вопрос. Получив, как бы по наследству от отца, войну с могущественным противником — Карфагеном, он привел ее к блестящему завершению и, принеся Родине ярчайшую победу, на столько превзошел славой всех предшественников, на сколько современное государство силой и мощью превзошло Рим предков. Мысленно повествуя о своих делах пред суровым непогрешимым судом, возвышающимся над временем, Публий вновь переживал историю войны во всех ее взлетах и падениях. Развертывающаяся его внутреннему взору картина была столь огромна, что ее трудно было обозреть целиком даже с высоты триумфального пьедестала Капитолия, и ему казалось, будто большая часть событий его жизни произошла не с ним, так как совершенное им в своей грандиозности представлялось непосильным человеку. Размышляя о деяниях недавних лет, он поражался необъятности человеческих возможностей, дивился формирующей способности идеи и цели, преобразующих рыхлую людскую массу в монолит, из которого создаются монументы вечной славы.
Сознавая значительность пройденного жизненного пути, помня затраченные труды, Публий удивлялся нынешнему состоянию своих души и тела. Казалось, неистовые военные годы спрессованной до умопомрачительности жизни должны были поглотить все его силы, выжать все эмоции, обескровить желания и превратить его в тридцатилетнего старца, но именно сейчас он ощущал особый приток энергии, которая, однако, не бурлила в нем подобно горной реке, как было прежде, а равномерно наполняла всего его мощью, роднящей душу с океаном. Думалось, что, познав головокружительные высоты сказочных успехов и бездны жестоких несчастий, взлетев на крылах славы к самому трону небесных богов после долгого восхождении чуть ли не из самого царства сумрачного Плутона, он зачерствеет в своем восприятии житейских радостей, но этого не произошло. Казалось, что земное существование исчерпало в нем все возможные сокровища и боли, но он вновь хотел жить так же сильно и естественно, как младенец. Растратив больше всех других, он больше всех и получил. Вопреки обывательскому мнению, жизнь дарит силой того, кто не щадит себя и достигает высшей самореализации в делах своего предназначения.
Правда, новая потребность жизни направляла его помыслы в иную сторону. Он не желал бы теперь снова стать во главе войска и идти на следующую войну: на этом пути самые трудные тропы были им уже пройдены, это поприще уже не сулило ему достойных вершин. Ему требовалась перемена рода деятельности, и он жаждал мирных забот, тревог и удач, мирного счастья.