– Здравствуй, – произнёс я. Никто промолчал.
Искра повернулась в нашу сторону. Что-то промелькнуло в её глазах, что-то странное. Какая-то непонятная мне эмоция. Но она быстро исчезла.
– Привет.
– Я пришёл поговорить на счёт твоей профессии. Безусловно, я желаю, чтобы ты оставалась сексологом, однако я бы хотел, чтобы ты переосмыслила свою профессию.
– И как же? – с удивлением произнесла Искра.
– Я хочу, чтобы ты помогала людям решать свои проблемы в области секса. После отказа УИКС’ов их количество, я уверен, стало больше нуля, и, так как секс здесь крайне важная часть жизни, людям нужен тот, кто подскажет им, что делать.
– Да, ко мне уже стали обращаться. Честно говоря, я даже не подозревала, сколько полезного эти штуки в наших головах делают для хорошего секса. Основные жалобы: отсутствие эрекции, оргазма и слишком быстрый коитус. С этим я справлюсь, не переживай.
– Рад слышать, – я уже хотел уходить (а Никто уже успел выйти из комнаты), как Искра окликнула меня.
– У меня к тебе небольшой, но серьёзный разговор.
Я впервые увидел на лице Искры грусть. Эта эмоция смотрелась на ней будто бы неестественно, не подходила ей и её яркому и пышущему сексуальностью образу, была чужой.
– Скажи, я смогу испытать любовь?
– Я… я не знаю.
– Это для меня очень важно. Когда мы с тобой говорили, когда ты рассказывал про любовь на лекции я подумала: а что, если я перепробовала в жизни все виды удовольствия, но самое… самое настоящее не смогу испытать? Я ведь… никогда ничего подобного не чувствовала. Ничего из того, что ты сказал. Может… и не почувствую…
На её глаза наворачивались слёзы. Ну вот и где психолог, когда он так нужен?
– Послушай, Искра. Я уверен, что способность любить встроена в каждого человека генетически, главное… искать.
– Правда? – спрашивала Искра с надеждой.
– Да.
Убедившись, что Искра успокоилась, я вышел из Дома сладострастия. Там меня ждал Никто.
– Надеюсь вы там не сексом занимались? – спросил меня психолог.
– Нет, – ответил я. Кажется, моего спутника интересовало только это, потому что больше он ничего не стал спрашивать.
Следующей в списке была Роуз. С ней всё было абсолютно понятно: она оставалась педагогом, при этом вся образовательная программа подлежала согласованию со мной. Также я немного поговорил с детьми относительно важности выбора профессии. Не уверен, что они меня полностью поняли, но на тот момент мне этого было достаточно.
Далее мы отправились к Кате. Я волновался. Вдруг она снова начнёт вести себя также? Вдруг мы не сможем поговорить на тему профессии и снова удалимся в рассуждения о её чувствах?
Мои опасения не оправдались. Она была довольно спокойной, увлечённой своим любимым делом – рисованием. Творческие профессии меня устаивали полностью, поэтому вопросов к Кате также практически не было. Я хотел лишь посмотреть на её картины. Сразу оговорюсь, что у неё дома не было ни красок, ни кистей, ни холстов, ни других принадлежностей художников моего времени. Все картины были виртуальными, рисовались при помощи специального экрана, и украшали стены голограммами.
Картины были красивыми. Смотря на них, я ловил себя на мысли, что погружаюсь в эти картины, будто внутри них есть какой-то другой мир. Называть стиль, в котором рисовала Катя я не берусь, потому что разбираюсь в этом крайне плохо (тем более, что все мои знания об этом как минимум трёхсотлетней давности). Очень сильно меня заинтересовали две картины. На первой меня очень удивили чёрные тона. Их было очень много. По центру сгущающейся темноты располагался огромный красный глаз со слегка неровными формами. Он будто смотрел прямо в душу, но одновременно создавалось ощущение, что глаз вскоре закроется. На второй картине был изображён… я. Это был настоящий я. Такой, каким я вижу себя в зеркале, а не такой, каков был я изображён на уже снесённой статуе. Я решил не концентрировать внимание на последней картине.
– Тебе нравится рисовать? – спросил я, сам не знаю зачем.
– Очень. Мне очень нравится выражать то, что у меня внутри. Я просто беру в руки электронную кисть, и рука сама начинает рисовать.
Я только сейчас заметил, что глаза психолога просто горят. А ухмылка! О, боже! Неужели, он понял?