Он стоял, смотрел на эту картину, и понимал, что увидел то самое нечто, что долго так искал. И может, теперь испугался, что так же сам не сможет? Или, наоборот, именно этот странный некий смысл его и напугал, смысл, который вдруг проявился, и, возможно, будучи ему неподвластен, будет теперь контролировать его, и от этого он выразил свое согласие снова в грузчики скатиться?
Но вместо всего этого он решил думать об инерции пути. О ее своеобразном эффекте, действующем в обе стороны человеческого развития. До какого-то момента он еще медленно поднимался или зависал в звании художника. Но теперь-то, когда уже начал падать, сама физика этого мира в падении этом всячески способствовала и помогала ему. Хотел на дно посмотреть? Хотел составить какую-то там свою теорию о нем? Может философию развить? Изволь желать, изволь и получить.
А что касается Сереги, он был нормальным пацаном. Так можно выразиться, правильным. Он знал, что собой представлял Димка. И вопросов, в отличие от некоторых не задавал. Уважал чужое пространство. Наоборот, когда подбросил первую работу, полезные вводные дал. Ни на кого лишнего не пялиться. Никому не выкать. Со всеми только на ты. Разве только академику, если встретишь. А на вопрос кто он будет, или на нечто похожее, прежде всего самому спросить, а кто спрашивает. И не останавливаясь, продолжать свою работу. Такой ход в девяноста процентах отбивает желание расспросов. Ну, или приостанавливает. На остальные десять пригодиться давно напиленное Димкой восточное единоборство. Что с детства он пилил. Когда решил, что хватит бегать. Но, как это не казалось художнику странным, до этого еще ни разу не доходило. Наверное, умело и качественно свои вопросы задавал. Ведь так и оказалось, лучшее поддержание диалога в тех кругах - это вопрос. Не так мешок поднимаю. Тык, покажи. И еще раз пять из моей кучи вон туда, куда палец мой смотрит.
Они очень Димке помогли, эти вводные. Он хоть не выглядел там уж совсем белой вороной. Только так себя чувствовал. Но как выяснилось позже, хорошо, что чувствовал все именно так.
Ведь это пространство, в котором он вдруг оказался, было не совсем его. Да и как ни крути, он не видел для себя реализации в образе грузчика. Равно, как и в образе строителя. Все, что он видел, так это то, что вдруг потерял какую-то нить. Связующую нить, которая бы связывала его с окружающим миром. У него, можно было сказать, не оказалось таких Серегиных советов, но применимых для всего окружающего мира. Он смотрел и видел, как тот же Серега отлично устраивал свою жизнь при помощи простых телефонных звонков и базы знакомых, которым просто необходимо было средство, чтоб выжить. Серега знал, где находился он сам, равно, как и то, что ему было нужно. А Дмитрий, вдруг понял, что понятия не имел, на какой именно полке бытия располагалось то, чего он хотел. Равно, как и то место, в котором он оказался сам. Говоря простыми словами, он потерял свою карту этого поднебесного мира. По правде сказать, он выпал из социального мира, в который всегда стремился попасть. Даже будучи еще ребенком. А вот внешний мир, который уже в себе и мир людей заключает, по меньшей мере, для человека странный. И карты, равно, как и ключа, от него нет ни у кого. Кто бы что ни говорил. И скорее всего, никогда и не будет.
Всего через полчаса он был на железнодорожном вокзале. В грузовом секторе. Он таскал мешки. Пытался предчувствовать подъем. И, несмотря ни на что, даже не смотря на собственный пессимизм, очень надеялся, что завтра все изменится.
Он работал, пока не почувствовал довольно жесткий и неприятный толчок в плечо сзади.
- Эй,- раздалось вслед этому панибратскому жесту,- а я узнал тебя!
Перед ним стоял человек, немногим постарше его. Немногим и выше. Он сощуренными глазками смотрел на Дмитрия так, будто хотел рассмотреть все. Запечатлеть в представшем перед ним образе каждую мелочь и не пропустить ничего. Ибо видение, очевидно это было, доставляло ему несказанное удовольствие.
Между тем, он еще и продолжал:
- Ты же кореш Брусилова брата, Артура. Постой, Димоном тебя звать. А с Жориком, старшим, уже мы корефаны. Все ж Брусилова знают.
Это даже и не вопрос вовсе был. А утверждение. И все, очевидно, знали. Потому как немой сценой встали. Замерли даже те, что мешки держали на плече. А какой-то, давно небритый патлатый малый, возможно, друг этого долговязого, затряс руками, словно рок-звезду на сцене представлял.