— И тогда, после кофе, отец обычно просил меня или мать спеть. У матери был неповторимый голос, от нее и я унаследовала этот дар; гости, расходясь, повторяли, что одно только пение могло бы заменить праздничное угощение… — вспоминала разные подробности Наталия Димитриевич, время от времени глубоко вздыхая, словно желая вздохами сдуть с былых событий патину забвения.
В дни подготовки к празднику святого покровителя семьи Димитриевич Елене было продемонстрировано в общей сложности больше воспоминаний, чем за неполные три месяца ее пребывания в этом доме. Так что, помогая хозяйке перебирать и заново раскладывать наиболее важное из всего, что было в ее жизни, девушка по фрагментам составляла для себя общую картину жизни старой дамы.
Ее покойный отец, Гаврило Димитриевич, владел на бывшей Королевской, а потом Студенческой площади книжным магазином «Пеликан», третьим по величине после тех двух, что принадлежали Геце Кону и Светиславу Б. Цвияновичу. Из-за тайной любви к одному молодому литератору, не в силах делить это чувство с каким-либо другим занятием, она оставила музыкальную школу Станковича, куда только что поступила в класс оперного пения госпожи Ростовцевой, полностью отдавшись охватившей ее страсти и работе в магазине отца, которая давала ей возможность видеть частенько заходившего туда молодого человека.
— Несмотря на то, что молодой литератор ничего не замечал и что всего через несколько недель после выхода своей первой книги он погиб при невыясненных обстоятельствах, однажды вечером, лежа в постели, я поклялась себе любить его до конца моих дней, и эти сказанные тогда слова до сих пор хранятся у меня в подушке… — покраснела она.
Не успели еще упасть все немецкие бомбы апрельской бомбардировки Белграда, а Гаврило Димитриевич уже пришел на помощь тем, кто занимался розыском и спасением обгоревших страниц древних церковных книг из собрания сильно пострадавшей Национальной библиотеки. Он производил впечатление человека, который сам обгорел в те дни на улице Косанчичев Венац.
— Он возвращался домой почти безумным, с карманами, набитыми пеплом сгоревших книг, который он стряхивал с веток окружавших пожарище деревьев, и по ночам пытался спасти из этой пушистой массы хотя бы одно целое слово. Некоторые слова ему удавалось восстановить, и он посылал их в конвертах из вощеной бумаги профессору Веселину Чайкановичу, а позже, тайно, в монастырь Любостиня, где немецкие власти удерживали интернированного епископа Николая Велемировича… — вырисовывалось из туманного прошлого.
После войны эта переписка послужила юридическим поводом для экспроприации его имущества. «Именем народа» в чрезвычайном порядке были конфискованы книжный магазин и часть квартиры на улице Пальмотича вместе с выходом на балкон, как раз тогда-то по ошибке и оказалась замурованной кладовка, а во время другого, менее официального вторжения, которое скорее следовало бы назвать просто обыском, была конфискована большая часть отцовских записей, причем молчаливые люди приходили и позже, унося с собой некоторые книги и оставляя взамен короткие расписки.
— Это были книги и записи, о которых я расскажу вам отдельно, сейчас у нас нет времени, день святого Иоанна уже на носу, а мы даже не решили, какие печь пирожные! — воскликнула старая дама, а Елена вспомнила пустые места на полках, которые напоминали ей следы вырубленных веток в кроне библиотеки.
Хорошо, бог с ним, с этим отнятым у них имуществом, но мать так никогда и не смогла привыкнуть к тому, что они навсегда лишились покоя. Она вздрагивала при каждом звонке или звуке хлопающей двери лифта. Не по себе было ей и тогда, когда на лестнице воцарялась полная тишина, ей казалось, что кто-то подкрадывается к дверям. Больше никто не мог уговорить ее петь, и весной 1956 года она умерла от створожившейся в груди меланхолии.
— Доктор Арсенов, вы с ним познакомитесь на праздничном обеде, до последнего ее вздоха надеялся, пытался ее убедить: «Давайте-ка, я знаю, что вам теперь не до этого, но все же давайте, напрягитесь, попробуйте запеть „Где ты, душа“ Зайца, заставьте себя выдохнуть!» Она его не слушала, отворачивала лицо и упорно сжимала бледные губы, боясь, что песней только продлит агонию смертных часов… — нанизывала слова Наталия.