Надежда проводила рукой по верхушкам высоких трав на обочине и подносила руку к лицу. Запах полыни исходил от ладони, ибо всех выше стояла полынь; горько-пряный запах полыни подавлял все иные цветочные ароматы — если и витала здесь материнская душа, то, верно, печалилась, иначе от ладони пахнуло бы нежным и благородным ароматом жасмина или сирени, что было бы чудом.
Погост
от и погост. Издали за разросшейся рощей берёз, рябин и дубов не то что кладбища, но и самой часовенки не было видно. Зной погожего сентябрьского дня давал себя знать, воздух совсем по-летнему струился, и Надя не без облегчения ступила под сень старых деревьев. Прошла тропинкой между кустов малинника, поглотивших с десяток истлевших покосившихся крестов, прошла мимо провалившихся безымянных могил, едва угадываемых под густым покровом ланцетовидных листьев ландышей. Тишину погоста нарушал сейчас только деловитый щебет птиц в ветвях. Звук шагов девушки скрадывала мягкая влажная земля.
Могилы помещиков Станских были возле самой часовни. Надежда приостановилась у каменных плит над могилами прадедов. То, что начертано на плитах, уже почти невозможно было разобрать, если, конечно, ты не знал раньше, что там начертано, — и камень не вечен; за годы обкалываются, стираются надписи, высеченные в граните вроде бы на века, а что не стёрлось, забивается землёй, зарастает вездесущим мохом.
Надя тронула рукой дорогие надгробия бабушки и дедушки. С надгробий на неё взирали невидящими глазами мраморные ангелочки с обломившимися крылышками. В детстве Надежда думала, что эти ангелы-малыши живые; она часто прибегала сюда полюбоваться ими; и в то же время немного побаивалась их. Она верила, что когда все уходят с погоста, ангелы начинают разговаривать друг с другом, петь свои ангельские песенки, играть с птицами — какие едва ли не те же ангелы — и, взявшись за руки, летать между стволами и ветвями деревьев, вокруг часовенки порхать. Надя не раз, сделав вид, будто уходит, пряталась в каком-нибудь укромном уголке кладбища и в предвкушении чуда следила издали за ангелами. Однако ни разу ей не удалось ангелов обмануть. Они, казалось, всегда чувствовали, что живая душа — любопытная и выдумчивая — где-то близко... У мамы памятник был победнее — шестиконечный гранитный крест; ставили памятник перед самым отъездом в Питер и более дорогого памятника позволить себе не могли.
Надежда была приятно удивлена тем, что все могилы Станских досмотрены. Прибирать ей здесь не пришлось — разве что смахнуть пару засохших рябиновых листочков с поперечины маминого креста. Она помолилась. Присела на сбитую кем-то скамеечку. Не стала с травинками и берёзкой говорить, как поговорить собиралась, не стала поверять тайны могильному камню. Подумалось: мама и так здесь, и так всё видит, всё знает; и слышит мысли, даже самые потаённые. Не отпускало ощущение, что мама — точнее бесплотный дух её — всё время витает где-то рядом. Только спрячься в укромном уголке и, может, лицезреешь великое чудо — увидишь, как дух родного, дорогого сердцу человека играет с ожившими ангелами, как разговаривает он с птицами, покачиваясь на какой-нибудь ветке и, подобно ребёнку, болтая в воздухе ногами...
А ладонь всё пахла полынью. Совсем недалеко — почти что за оградой кладбища — мужики, грозно понукивая лошадок и бранясь, перепахивали жнивье.
Усадьба
пустя четверть часа Надежда уже была в поместье. Травы здесь разрослись едва не вровень с ней высотою; травы здесь, давно не знавшие косаря, из лета в лето крепчали и обращались в кустарники. Казалось, их толстые твёрдые стебли уже никакой косой и не взять. Издали усадьба — одноэтажное деревянное здание с деревянными же крашеными колоннами, восемью окнами в ряд и гонтовой крышей — выглядело неплохо. Совсем другое сложилось у Надежды впечатление, когда она подошла ближе. Глубоко вросли в землю порожные камни. Заросли бурьяном окна. Краска на колоннах выцвела, местами вовсе облупилась, обнажив серую, растресканную древесину. Через щели пола на террасе пробивались из темноты, из мокричной сырости бледные стебли и листья трав. Часть полусгнивших балясин повыпадала из балюстрадки, и последняя весьма напоминала беззубый рот некоего древнего старца. Труба, которую прежде регулярно обмазывали глиной, почти совершенно развалилась; сгнила и покосилась часть крыши. Отрадным представлялось лишь то, что окна и двери до сих пор оставались целы.