Я понимал логику мастера Наня. XIX век поместил большую часть мира в урбанистические ямы вроде тех, что описаны Диккенсом. Они стали своего рода чашками Петри для пневмонии. Слишком много промышленности и урбанизации, все развивалось слишком скоротечно. XX век – век пластика и искусственных, непроверенных, небезопасных материалов подорвал нашу генетическую базу и принес новое бедствие – рак. Слишком много науки, слишком быстрое развитие. Он чувствовал, что в нашу эпоху, в XXI веке, новая повальная болезнь будет разноситься сотовыми телефонами, информационными потоками, которые мы внедрили в нашу жизнь, – и поразит она не что иное, как наш мозг. Все наши институты и представления о росте потенциала и стабильности рухнут. Глубокий и разрушительный сдвиг – то, что Нань называл «цзешу», китайским словом, обозначающим разрыв в ткани человеческой истории, – ожидает нас впереди. В такой эре некогда надежные обычаи станут бесполезными, даже опасными. Все, что будет иметь значение, – наша способность предчувствия. Откровенно говоря, единственное, что у нас будет, – это то самое чутье, интуиция, потому что ни одна из существующих дорожных карт не сможет провести нас в совершенно новом пространстве. В действительности, существующие карты, если упорно продолжать ими пользоваться, будут вести по опасным путям напрямик к катастрофам, которые сложно даже представить.
Когда мастер Нань закончил свою беседу той ночью, столовая была погружена в полумрак. Мы сидели за столом в тусклом свете и ждали, пока мастер размышлял. Я знал, что одним из того, что притягивало великие умы к нему сюда на обед, было то, что эти древние идеи китайской философии, рожденные в эпоху хаоса и восходящие ко времени, предшествующему рациональным расчетам и научному прогрессу, давали надежду. Я спросил мастера Наня, с чего бы он начал решение задачи понимания своей эпохи. Как лучше всего подготовиться?
«Ты же знаешь, что это нельзя просто так понять», – резко ответил мастер Нань. Я видел, что он немного сердился на меня за то, что я задал такой прямой вопрос, – а еще он прибегнул к китайской технике вызова у учеников целого ряда эмоций. Китайские философы верят, что мы по-разному обучаемся в зависимости от того, как мы чувствуем. Доведение до состояния ужаса, угроза или похвала ученика более эффективны, чем объяснение ему какой-нибудь идеи. Далее Нань решил пройтись по другим, честолюбивым болевым точкам: «Это не какая-нибудь там идея, которую я могу тебе продать, а ты пойдешь и используешь ее на свой лад, – продолжал он, повышая голос. Я наблюдал в нем собранную решительность 21-летнего юноши, собравшего свою собственную горную армию. – Это будет непросто».
Мастер Нань затянулся сигаретой и некоторое время молчал. «Но, впрочем, если постараешься, – сказал он, – может, сможешь быть таким, как Су Цинь, человек, который выгрыз 20 лет мира среди 300 лет войны». Су Цинь был героем периода Сражающихся царств две тысячи лет назад. Китай погрузился в полный хаос. Су Цинь прорвал безумие того времени и связал его в стабильный мир и покой.
«Су Цинь начинал как идеалист, точно как ты, – произнес мастер Нань. – И ничего из этого не вышло. Су Цинь был уличен в пособничестве царям. Даже его родня ополчилась против него. Его сестра с матерью отказали ему в возвращении домой. Он так страдал из-за этого унижения, что провел семь лет за своим столом, читая все книги по истории, которые он только мог найти. Он привязал свои длинные волосы к балке над столом, чтобы удержать голову, если он вдруг уснет. Иногда он вонзал нож в бедро, чтобы удержаться от сна. – Голос мастера Наня возвышался, его речь набирала обороты. – В конце концов он научился. Су Цинь научился. Тебе стоит изучать его. Если ты будешь это делать, если ты искренен, если ты будешь трудиться, если ты воспримешь эти идеи, ты поймешь. Способен ты быть настолько дисциплинированным?» В комнате воцарилось гробовое молчание. Никто не смотрел на меня. Один из гостей прошел мимо тарелки с нарезанными свежими фруктами, ягодами и свежими сушеными финиками.
Неуемное, сильное чань-просветление, испытанное Нанем, достижимое только путем многолетнего подвижничества, выражало твердое намерение – обрести способность чувствовать невидимые взаимосвязи и соотношения. Долгие медитативные и фехтовальные сеансы Наня, его неистовая страсть к философским диалогам, доводившим студентов до униженного, жалкого состояния, – все это было нацелено на заточку клинка, который можно было моментально вонзить в энергетические потоки нашего времени. Действительно ли перед нами маячило сумасшествие с наступлением XXI века? Какого рода трагедию это предвещало? Что же такое познал Су Цинь с волосами, привязанными к потолку, с ножом, воткнутым в ногу, за эти долгие, тяжелые годы учения? Какой секрет он постиг? Какое образование он наконец получил в итоге своих взлетов и падений? Он освоил энергию своего времени – и то самое чувство, наиболее подходящее для того, чтобы чувствовать ее. Нань, видимо, задавался вопросом: способны ли мы сделать то же самое? Какая трагедия может случиться, если нет?