Как отцу удалось вынести из горящего дома няньку с ребенком, заветную шкатулку, не принято в нашей семье вспоминать.
— Сын будет у тебя, Леха, — клялся Зотов. — Сделаю своим наследником, в дело введу, выучу хоть на капитана!
Отец вряд ли разобрал эти клятвы. Обгорелый, изуродованный, — балкой его придавило, — вообще он чудом уцелел. Полумертвого увезли в больницу. Выжил, но страшные отметины на лице, хромота остались у него навсегда.
Выйдя из больницы, отец на глаза Зотову не показался.
Странное решение!
Работал отец водоливом на баржах, затем шкипером.
Откуда-то с Пинеги им был приплавлен сруб, купленный по дешевке. Сам папа его поставил здесь, отплотничал и посадил иву.
Между прочим, баржи, которые водил отец, — зотовские. В войну Зосима Савватьевич сильно поднялся в гору, его паи были и в речном, и морском пароходствах, в акционерных обществах и компаниях. Чего там, воротила!
А я его крестник, и учусь в реальном училище: без протекции именитого богача вряд ли бы туда поступил сын прачки и шкипера-баржевика. Мама все выхлопотала…
Но папа… Разве не мог бы он стать своим человеком при Зосиме Савватьевиче?
Какой-то он не от мира сего. Никогда не знаешь, что у него на уме и куда он повернет.
Щепетилен отец до невозможности. Возил зерно, поэтому мама как-то попросила: «Хоть для куриц принеси, другие-то баржевики небось наживаются». Принес папа — больше сору и пыли, чем жита.
— Того-этого, мать, в последний чтобы раз… В суп ты их, куриц-то! В суп — да и дело с концом!
Нынче мы мало видим его дома: рейсы выпадают все спешные. Выдан отцу парусиновый портфель, доверено формировать целые караваны.
Да и как ему не стараться: паек ведь овсом выдают! Эх, папа, папа, слаб ты характером, вот о чем подозреваю.
Я заткнул уши, чтобы не слышать, как тюкает топор.
Прыгая у стола, Нюшка трясла мышиной косичкой:
— Я, я буду чай разливать!
Вечер. В сборе семья. Старшая моя сестра Агния подменилась на телеграфе. Катя отпросилась у барыни, и матрос Дима Красильников тут как тут — жених, понимать надо.
На маме кашемировая шаль, тугой узел волос убран под чепец. «Белолица, черноброва», — услышу слова из песни, всегда думаю — они о маме. Кокошник бы ей с жемчугами, душегрейку соболью — всей статью мама истая боярыня! И очи с поволокой, и ямочки на щеках, волосы, как шелк. Дочерям она, как сестра! Агния, право, выглядит мамы старше. Не вышла наружностью, бедовать Агнии в вековухах. Зло меня берет: золотой она человек, добра и справедлива, домовита. На месте Димы я бы еще подумал, к кому свататься. Не хулю Катерину, но считаю — Агния лучше.
— Ну-ка, Алексевна, — сказал папа Нюшке. — Где мой сундучок?
— Счас!
Нюшка приволокла из сеней походный саквояж отца — самодельный, с висячим замочком.
— Тяже-е-лый! И что же в нем есть?
Отец после бани, на шее полотенце. Благодушествует, держа блюдечко на растопыренных пальцах.
— Давай, — говорит отец усмешливо, — посмотрим, что ли, Алексевна?
Густая борода не скрывает рубцы и шрамы, обтянутые синеватой глянцевой кожей. Не по себе непривычному человеку видеть это обезображенное страшное лицо.
Из саквояжа появляются подарки: маме и сестрам отрез ситца на кофты, Нюшке лента, Диме — пачка табаку. Наконец, с самого дна — мешочек дроби.
— И не знаю, кому дробь, кто у нас стрелок? — кричит Нюшка.
Я нашел сил улыбнуться:
— Спасибо, папа.
Дробь — это по нынешним временам вещь! Где отец ею расстарался?
Сам он выложил из саквояжа, не позволил Нюшке прикасаться, пачку пороху. Подавая мне, спросил негромко:
— Где глаз подбил?
— Бывает… — дернул я плечом. Вдаваться в подробности не в моих интересах.
— Папа, а нас на Хабарке пьяные дядьки консервами угощали, — вырвалась Нюшка со своей болтовней. — Вку-усные! Ели мы, ели… С хлебом!
За столом возникла заминка.
Отец погладил Нюшку по голове, отослал во двор дать собакам корочку, посмотрел, как она прыгает к двери, и вымолвил глухо:
— Скажи, сын, что у вас получилось, послушаю.
Расспросов не избежать, я готовился к ним, но сейчас замямлил о падере, о волнобое на мелководье, и было мне мерзко и противно. Точно в самом деле по моей вине затонул карбас. Я прятал глаза, путался, в то время как нужно было прямо признаться, что в толк не возьму, отчего затонул карбас.
— Старье было, — первой вступилась за меня Агния. — Новый карбас наживем, папа. А не наживем, и так проживем. Целы все, и ладно.
— Конечно, не надо тебе переживать, хозяин, — поддержала мама. — Сыном гордись. Он нам опора — и мне, и дому. Тебя-то скоро забудем, отбился на старости лет. А Сережа… Одного лесу сколь он на воде перенял! Рыбу корзинами носит. Его и рынок знает.
Отец посмотрел на меня.
— Та-ак. В купцы выходишь? Выбрал время!
Жгучая обида захлестнула меня. Не досыпал, простужался, от весел ладони, как подошва. Что, ради своего удовольствия?
— Ну, перенимал лес, — нехотя говорю я. — Ничейный. Пусть его в море несет, да?
— Ничейного, сын, ничего нет, и лес‘советский.
Дима чинно попивал чай. Впечатление, будто присел на минуту — из-под суконной форменки свисает на ремнях блестящая кобура. Раз я заметил, как Дима украдкой бросил взгляд на ходики: не терпится взять Катерину под ручку да на Набережную. И Катя, глядя на него, как воды в рот набрала. А из-за нее на Хабарку-то ходили. Она упросила. Кабы не Хабарка, жив был карбас.
Словно услышав, что я о ней подумал, Катерина сказала:
— Папа, а карбас в падеру не на топляк наскочил?
Верно, днище сразу треснуло, вода вспучилась бугром. Почему раньше, без подсказки, я не сообразил о топляке? На Двине их навалом. Прозевать топляк, да в шторм, очень просто; с ходу на него напороться — легче легкого.
Дима неприметно подморгнул; «Не дрейфь, Серега». Уши у меня вспыхнули. Он научил Катю! Я смешался. Опять спасательный круг? Мне — опять? Будто последний я слабак…
— Что сам думаешь? — отец уперся в меня пристальным взглядом.
— Топляк? — краснея, промямлил я. — Вполне возможно, папа.
— Хватит баклуши бить, — сказал отец и отвернулся.
Обидно мне. Выходит, до этого я бездельничал? Семью кормил — бездельничал? Что ж, спасибо, папа.
Встал из-за стола, вышел на крыльцо и сел на ступеньку. Знаю, что косо смотрит отец на мои хождения к Зосиме Савватьевичу. Между ними давнишние счеты. Хотя где тут оскорбление, если Зосима Савватьевич хотел с ним рассчитаться за услугу, правда, невесть чего посулив с радости, что шкатулка спасена?..
Вдруг Тузик залился лаем: калитку отпирал незнакомец в плаще.
— Кого я вижу! — помахал он рукой. — Утопленник, здорово. Батя дома?
— Дома. Тузик, цыть, свои.
Виноградов пожаловал, спаситель. Чего его принесло?
— Проходите, пожалуйста. Папа, наверное, вас ждет.
— Да нет, я нежданный гость.
Провел его в дом и вернулся во двор.
Сижу под ивой. Тузик ластится. Рассеянно мну ему загривок. Ладно, с карбасом покончено: по резаному дважды не режут. Больше отец о карбасе не напомнит, я его знаю.
Но дальше-то что? К барже привыкать? Или костяшками щелкать у постылого крестного?..
Виноградов вышел вместе с отцом.
— Алексей Николаевич, понимаю, отгул. А надо. Рейс предстоит важный, — доносилось ко мне от крыльца. — Получишь оружие.
— Чувствую себя худо, — говорил отец. — Лихоманка проклятая… Да я не отказываюсь. Хоть сейчас в дорогу, раз надо.
Мне сделалось жарко. «Оружие получишь»… Это что? Револьверы? Маузеров полный трюм? Хоть бы в руках подержать маузер!
Скрытый ветвями ивы, я переметнулся через изгородь и мгновение спустя с независимым видом расхаживал уже по другую сторону калитки.
Она не открывалась и не открывалась со знакомым мне скрипом. Я отчаялся, когда наконец рывком ее распахнул Виноградов.