— Да что с тобой такое творится?! Они тебе что, все мозги отшибли? Посмотри на меня хотя бы, ну! Неужели опять не узнаёшь?! Мы же с тобой уже не в первый раз встречаемся!
Мальчишка дёрнулся, это Ирвин кое-как заметил. Вроде бы даже приподнял на долю секунды лицо, что-то тихое просипел, слабо тряхнул головой, пытаясь избавиться от лезущих в глаза волос, но на большее оказался не способен, так и оставаясь пресмыкаться на драных согнутых коленях, что злило, господи, всё больше и больше.
— Ничего не выйдет, седая твоя башка, — сзади между тем зашебуршилось, успело прийти в себя, надвинулось, накрыло угрожающе перекатившейся по камням тенью. — Она с тобой не пойдёт.
Приглючилась ему эта «она» или нет — Ирвин понятия не имел, мальчишка на коленях оставался неподвижен, солнце медленно падало за забетонированные края, отсвечивая опять и опять серо-жёлтым, будто взбитое топлёное масло.
Ирвин, стараясь унять прошившую руки и кулаки дрожь, выпрямился. Дохнул першащего песочного воздуха, пахнущего западным севером, кровью и пылью, обернулся и, держась непривычно холодно и прямо, заглядывая снизу вверх в зелёные глаза кого-то очень лохматого, оскаленного, хитро прищуренного и двоякого, с медленной снежной расстановкой спросил:
— Почему это?
Зеленоглазый переглянулся с теми, кто столпился за ним; взгляды смеялись, но никакого особенного дерьма в них — по крайней мере, пока — не было. Так, просто перебродившее веселье, забава, упоение ситуацией и насмешка над тем, насколько он, впервые во всё это сунувшийся и совсем, очевидно, не трёхглазый чтец чужих мыслей да проблем, видите ли, глуп.
— Потому что она понимает, что провинилась. И понимает, что её есть за что наказать. Правда же, принцесса?
Это не шло ни в какие чёртовы ворота.
Ирвин раздражённо хмыкнул, покосился в сторону Кая, вроде бы потихоньку начавшего понимать, что что-то изменилось, и ставшего даже прислушиваться — Вейсс шкурой чуял это его обратившееся, наконец, в нужную сторону внимание — к тому, что он тут делал и говорил. Подошёл к тому так, чтобы стать совсем уже рядом, задевая коленом ощутимо дрогнувшее предплечье, и, на всякий случай опустив руку вниз, чтобы в любую секунду закрыть и схватить, озлобленно, но на удивление ядовито фыркнул:
— Ага, конечно, провинился он. Знаю я, как это у падали навроде вас работает. Что, принцесса не захотела вылизать вам ноги или что-нибудь, хм, другое, и потому сразу — на задний двор? Это у вас боль в заднице так проявляется, я не пойму? Да ещё и сами же «принцессой» прозвали… Просто смешно и очень, как это называется, по Фрейду.
— Эй, не зарывайся, фрик хренов! Мы, в отличие от тебя, не педики!
Вот теперь веселье разбилось на мелкие черепичные кусочки, прокатилось под ногами перекати-полем, слегло мелкой трухой цвета нагретого бутылочного стекла. Лицо зеленоглазого заострилось, потемнело, сделалось как-то так сразу совсем не привлекательным, приплюснутым и уродливым, тени удлинились, по спине опять пробежала нервность похороненного с шесть месяцев назад неупокоенного марта.
Мальчишка Кай, пока что на удивление покорно и ладно сидящий рядом с его ногой, опять шевельнулся, поглядел снизу вверх из-под чёлки, но, проявляя просто-таки поразительно непонятный характер и дьявол его знает, о чём думая, снова не стал ни возражать, ни спорить, ни вмешиваться.
— Ой, да ладно, неужели правда? А выглядит так, будто вы тут все именно они самые и есть. В конце концов, ещё раз, не я его так прозвал, не я с каким-то нездоровым нежеланием смириться с реальностью продолжаю звать его девушкой, и не я бешусь, когда правда глаза режет. Может, вы, конечно, педики и не натуральные, но уж латентные — это как минимум.
Чёрт его знает, как это всё развилось бы дальше, если бы там, внизу, в стоптанной пыли и мелкой осколочной грязи, этот вот поразительный мальчик Кай, заговоренная синеглазая принцесса с давшим крохотную течь ледяным сердцем, вместо того, чтобы как-нибудь так на его слова вызвериться, не взял бы и — очень-очень тихо, будто крадущийся в пшенице опять-жёлтый тигр — не то хмыкнул, не то и вовсе скомканно, но откровенно прыснул, поднимая, наконец, голову и заглядывая обступившей шакальей массе в поджимающие губы распаляющиеся лица.
Там же этот Кай, исказив полоску рта в непонятной, но, кажется, веселящейся гримасе, отёр ту кулаком и запястьем, сплюнул вниз кровь, продрал горло и, почему-то намеренно на седого мальчишку не глядя, но совершенно точно к тому обращаясь, выговорил совсем беззлобное, в чём-то даже снисходительно-принимающее:
— Ну ты даёшь, шкет… Не знаю, откуда ты здесь опять взялся, и лучше бы проваливал подобру-поздорову восвояси, но…
Похвала, выловленная среди всего этого шелестящего, скрипящего, настороженно-неумелого, будто сон во ржи — Ирвину не просто понравилась. Похвала эта прошла навылет и засела в голове стучащейся застрявшей пулей, разлилась по крови тёплым талым удовольствием, закалённой докрасна решимостью и новым притоком ударивших в спину сил. Но вот всего остального, что этот придурок собирался — как пить дать собирался — сказать, слушать и слышать он не намеревался.
Уже напористее нашарил рукой мальчишеское плечо, стиснул то, надавил, чтобы чуть сдвинуть назад, верным способом заткнул и, впервые настолько уверенно встретившись лицом к лицу с чужим разрывающим бешенством, с колющимся на языке презрением плюнул:
— В общем, и мне, и ему тоже, как видите, неприлично наплевать, что вы там из этой своей… неполноценности, вот, переложенной на других, несёте. Поэтому не тратьте попусту время и валите, пока поздно не стало.
Заявление было громким.
И, вероятно, просто до сдохнешь-и-ухохочешься смешным: так посчитали и чёртовы падальщики с этим своим зеленоглазым вожаком, и сам мальчишка Кай, что-то там недовольное себе под нос буркнувший, но…
Ирвин оставался спокоен: просто смотрел им всем с непробиваемым видом в морду да крепче, чтобы заткнулся и не возникал, стискивал в пальцах плечо длинноволосого болвана.
— Ты ничего не попутал, сопляк? Не обкурился, нет? Серьёзно, что ли, веришь, что ты, задохлик, и эта вот… баба сможете что-то нам сделать? Совсем больной? Ничего ты нам не сделаешь, твою мать!
Ирвин, помолчав, вздохнул — намеренно протяжно, устало, всем своим видом живописно показывая, как ему с этими вот дебилами, умеющими понимать только по пятерым растопыренным пальцам, тоскливо, скучно и тяжело.
— Да нет, кое-что всё-таки сделаю.
— И что? Вырвешь кому-нибудь волосинку или порвёшь — да и то случайно — куртку? Что за хрень ты вообще мелешь… Мы вас обоих так отлупим, что пикнуть даже не сможешь, понимаешь ты это или нет?!
Вероятно, он походил тут немножечко на сумасшедшего, потому что опять стоял и улыбался. Улыбался широко, лучисто-лучезарно, и даже уже непонятно, от нервов или нет, хотя…
Наверное, всё-таки от нервов.
И ещё от того, что даже близко не понимал, сработает этот его блеф — не блеф или же нет.
— Вот. Вот оно, да. Отлупите, верно. Изобьёте. Изобьёте так, что мы отсюда если и уползём, то только на брюхе. И всё-то вы нам попортите, и вещи тоже порвёте, и морду изукрасите, и кости пересчитаете, и всем о своём подвиге, не сомневаюсь, с гордостью расскажете, потому что куда уж тут тому же самому дяденьке Геркулесу, например, чтобы всем скопом поколотить не шибко сопротивляющихся и не шибко для того подготовленных двоих неудачников… А сопротивляться мы как раз таки, понимаете ли, и не будем.
Звучало настолько жалко да восхитительно абсурдно, точно дурнейший на свете анекдот, что именно поэтому, наверное, ему не дали в рожу кулаком сразу и не облили ведром грязного липкого смеха.
Стая зеленоглазого опять потаращилась друг на друга, перемялась с ноги на ногу, о чём-то — слишком тихо, чтобы разобрать, когда в голове уже не просто пуля, а целенький заряженный патронаж — перешепнулась, каждым жестом, каждой смятой на мимику натянутой полуулыбкой выдавая, что не соображает попросту ни-че-го в этой вот больной, ненормальной, непонятно на что нарывающейся седоголовой угрозе.