И это всё было жуть как здорово, да вот синеглазый засранец, тоже ни черта вокруг себя не понимающий, за спиной насупился, набычился, былое принятие растерял и, прожёгши седого мальчишку продетым сквозь дуло взглядом ничуть не хуже не понаслышке знакомого сигаретного фитиля, уже почти было открыл рот, когда, слава Богу, на этом своём зародыше перебился:
— Почему не будете сопротивляться…? Потому что кишка в жопе настолько тонка? Или что? Надеешься, что мы вас так пощадим, потому что лежачего, мол, не лупят?
— Да нет, не в этом дело. Я о вас так доблестно, уж извините, и не подумал бы думать… — Кто бы знал, как ему хотелось всё это оборвать, схватить патлатого болвана за руку, научиться прыгать по воздуху или призывать, например, летающие ковры, да убраться куда подальше, и вот потом уже точно — критически точно — никогда сюда не ступать больше ни-но-гой. Правда, ковры, к сожалению, если и летали, то отнюдь не для него, а воздух что-то там мутил с теми, кто, мол, железно верил в себя — значит, опять, вот же чёрт, мимо. — И почему же сразу кишка тонка? Как раз наоборот. На то, чтобы лежать и не рыпаться, когда тебя бьют, воли надо побольше, чем на то, чтобы прыгать да бросаться в отместку. Так что мы полежим, потерпим, залижем потом уж как-нибудь полученные раны… Ну а перед этим всех вас поголовно и помордно сдадим.
Вот теперь уже, хвала кому-нибудь занебесному да светлому, никто из присутствующих не смеялся.
То есть идиот-Кай за спиной всё пытался возмутиться и даже куда-то там подняться на свои несчастные подбитые лапы — наверное, если бы не ситуация, он бы, чего доброго, просто пошёл драть когтями да зубами удерживающую неудобную руку, нахально вбивающую обратно в пыль, — а вот зеленоглазый и его стая, интуитивно почуявшие неприятный палёный запашок, стали серьёзными, прямыми, прищуренными, хищными и серыми.
— Мужик, если он мужик, никогда до такого дерьма не опустится, — подтверждая догадки седого, холодно, скупо, но уже не так самонадеянно — с отдавленным хвостом-то так привольно, как прежде, не полаешь, — фыркнул он, не то обиженно, не то вот так вот презрительно поджимая полные красные губы. — Если бьют — то поделом. Бей, значит, в ответ. А не можешь — тогда пеняй на себя и терпи, и сделай так, чтобы к следующему разу смог. Или веди себя так, чтобы бить стало не за что.
— Поразительная просто логика, честное слово… — теперь весело стало уже по-настоящему, и улыбка заплутала на губах отнюдь не нервная. К тому же, Ирвин вдруг впервые сообразил, что пользоваться тем, что там болталось в его голове, он вроде бы умел, хитрить и играть на словах, будто на разложенных пасьянсом пиковых картах — тоже, и уверенности от этого открытия порядком прибавилось. — Но то мужики. А вы сами сказали, что мы оба никакие не они: я — всего лишь спятивший седой фрик, сопляк, уродец и чёрт поймешь кто ещё. Ну а он — так и вовсе, по вашим же меркам, баба. А раз баба, то можно и подоносить да поябедничать. И вот, скажем, даже добавить ко всему сверху, что вы, уроды такие, эту самую бабу ещё и… не знаю… хотя нет, знаю. Точно. Что вы её, ублюдки поганые, поимели во все дыры и во всех неприличных смыслах. То бишь изнасиловали без её на то согласия, получается. И кто тут после этого педик, ну?
Опус — или всё-таки не опус? — получился знатным: на грёбаном заднем дворе устоялась крепкая, закупоренная, бродящая замоченными листьями и прелыми красными ягодами тишина, в которой разве что шелестела одежда, царапался о холодный воздух отдалённый скрип машинных шин и где-то далеко на перекрёстке полосатые полицейские свистели в свистки да роняли на асфальт причудливые искривлённые тени.
Ирвин окончательно убедился, что пользоваться головой среди всех этих кретинов — каждого по-своему и каждого в своём — умеет только он один.
Например, Кай за его спиной, на которого он специально оглянулся и долго да внимательно посмотрел, приобрёл такой вид, будто ему оборвали нервы, искусали руки и таким вот несчастным полуживым страдальцем уложили спать до страшного сиплого мая. А эти, другие…
Эти выглядели так, точно сами на самом деле являлись некими злополучными принцессами, утлой ночнистой порой повстречавшими на тихих прежде улочках выбравшегося из психиатрического госпиталя известного пациента номер один.
— Какое — «изнасиловали»…? Ты что, совсем из ума выжил, чокнутый…?!
Ну вот, точно. Чокнутым его всё-таки посчитали.
— Не насиловали мы никого! Кто бы вообще стал?! Мы не из этих, которым плевать, куда всунуть, и которые ему за подтянутую подставленную задницу и зазывные поволочные глазки оценки накручивают, чтобы взашей отсюда не гнали! Потому что мозгов у твоей сраной принцессы нет, не в сиськи, так в жопу и смазливую морду всё и ушло!
Подсознание, от тела и сознания без приставки «под» сейчас намеренно отключённое, где-то на периферии кольнуло, царапнулось, болезненно и встревоженно завозилось, откуда-то решая, что всё, только-только услышанное, важно, важнее даже, чем льющийся по венам кислород, чем лопнувшее мыльное королевство и поход по набережной в заждавшийся мёртвый июль.
Ирвин запнулся, снова скосил назад глаза, вовремя и твёрдо замечая, что Кай дёрнулся, побледнел, скривился, отвернулся и возникать наглухо прекратил. Наверное, на его собственном лице проскользнула растерянность или что-нибудь такое же, которое всё портило, которое, что ещё хуже, могло всё на корню порушить, и, кое-как затолкав то обратно под землю, зарыв да сплясав поверху стучащими каблуками чёртово буги-вуги, обещая себе вернуться к этому позже или, что ещё лучше, не возвращаться вовсе, он, в голосе тем не менее упав, с незнакомым самому себе льдистым налётом отчеканил:
— Это уже не мои проблемы, и доказывать это тоже нужно будет не мне. Представьте только: мы оба — еле живые и избитые, на вас — ни царапинки, да и легенда красивая тоже получается. Вы, к примеру, над этой принцессой, с позволения, надругались, а я это волей случая застал. Принцесса оказалась моим другом, по причине чего я, ясное дело, бросился на вас в попытке её — то есть, извиняюсь, его — защитить, но куда же мне выстоять одному против целой сгрудившейся стаи… Ну а чтобы всё совсем уж наверняка, я могу и оставить на нём некоторые неоспоримые доказательства. Например, скажем, порвать, м-м-м… задницу. Или, допустим, он сам себе её порвет, тут уж как больше по душе, и отверчивайтесь потом, как хотите, но, думаю, эту вашу необоснованную агрессивность в его сторону хоть кто-нибудь кроме меня, да уже замечал. К тому же, только представьте, насколько нелепо с вашей стороны будет звучать и выглядеть, если вы попробуете вякнуть, что, мол, мы всё это сами и вы тут вообще ни при чём, угу…
Картина получилась убедительной, он признавал это сам. И ублюдки эти, щерящие на него пасти, в которых, наконец, перестала клубить уверенность да встал полупрозрачной стеной первый разжёванный страх, тоже всё прекрасно признавали — ввязываться и трогать уже заметно не хотели, сбивались плотнее, корчились, нерешительно поглядывали за угол, будто проверяя, не идёт ли кто-нибудь и не случится ли чего паршивого прямо и непосредственно сейчас.
Единственным, кто оставался надутым, мрачным, даже по ощущениям озлобленным, это Кай, на котором тут порядком поездили и, должно быть, раздавили в пух да прах, хотя мог бы и потрудиться понять, что иначе его от всего этого было не избавить, а если и избавить, то не по Ирвиновому плечу, потому что никаким суперсильным супергероем он, к собственному унылому сожалению, никогда не был.
Впрочем, в голове вертелись и вертелись эти паршивые отравленные строчки про задницу да оценки, и поэтому, наверное, особенной вины Вейсс перед ним не испытывал.
А если что — всегда мог извиниться чуть позже.
Ведь мог же, да?
— Так что, казнь отменяется? Или вы всё-таки не успокоитесь, пока не дадите волю своим чёртовым чешущимся рукам?
Победа всё равно была за ним, он видел это, ощущал как никогда остро каждым воспалившимся клочком; чувство, опускающее на макушку сплетённый из лавра волчий венец, стало первым за жизнь, но пьянить, отравленное теми-самыми-словами — не пьянило, более того, оставляя к себе бесчестно да пугающе…