Равнодушным.
Взгляд зеленоглазого, хотящий, правда же хотящий освежевать на ходу и на лету, он выдержал прямо, спокойно, тоже вот повально равнодушно, и когда тот перекосился, когда сплюнул к его ногам, запачкав носы ботинок, вырычал вялое, неохотливое, медвежье: — «Да пошли вы оба в жопу, чтобы ещё руки о вас марать, уродцы ненормальные», — Ирвин вдруг подумал, что, конечно, хочет, безумно-кошмарно хочет, но вместе с тем и совершеннейше не-не-не оставаться наедине с тем, кто, шурша и угрюмо прожигая ему спину, поднимался за той на длинные подгибающиеся ноги.
Не, правда не, потому что не знает, что ему сказать, потому что, скорее всего, опять всё разрушит и испортит, потому что рядом с ним его голос просто брал и сдыхал, сбегая в пятки перепуганной белой мышью, и потому что он боялся…
Так отчаянно, постыдно, до последней клетки разрывно боялся в этом своём случившемся звёздном чуде…
Разочароваться.
========== 3. Чайки, чучело и имя, спрятанное в зимнюю банку ==========
Идти рядом с ним было смущающе, непривычно, невозможно даже и до колотящегося под языком сердца странно, но очень, очень и очень ошеломительно тепло.
Именно здесь, где колледж остался далеко за спиной, солнце падало в пахнущую солью воду, небо выкрашивали разлившиеся соком апельсины, над старыми, пыльными, прокоптенелыми черепичными крышами красных да серо-бурых оттенков дымили выстроенные вдоль берега фабрики, а по покрытой треснувшим асфальтом земле иногда проносились тени соколокрылых самолётов, синеглазый Кай становился как будто совершенно другим человеком.
А может, и не человеком вовсе.
Он больше не казался таким уж серьёзным, пронзающим одним своим словом, наверное, даже страшным, как показался в тот самый полдень на крыше с сигаретами. Этот Кай, конечно, сперва сопротивлялся и отнекивался, когда Ирвин позвал его к себе, чтобы хоть немного подсобить — с разбитым там лицом, грязной да порванной одеждой и чем-нибудь ещё, — но то ли чувствовал себя должным, то ли просто не хотел оставаться в одиночестве, то ли, и такое же бывает, ему было банально некуда деться, но противиться он после трёх или четырёх попыток прекратил.
Согласился.
Пошёл.
Поначалу хмурился, супился, старательно отворачивал в сторону голову, занавешиваясь длинными сливовыми космами, и Ирвин, исподтишка его разглядывая, всё гадал: настоящие или нет, сами такие выросли или их, как это там называлось теперь, нарастили, свои по расцветке или всё же крашеные, а если крашеные, то какие же они тогда в реальности?
Вечер между тем наваливался сверху, как сброшенный с воздушного трюма парашют, синел во тьму обступающих заброшенных территорий, где когда-то что-то гремело, горело да работало, как синела на рынке черника, а они вот всё молчали.
Молчали, не решались пересечься глазами или словами; один раз по неосторожности Ирвин чересчур сильно махнул рукой, рука изменила свой пеленг, поползла куда-то не туда и, наотрез не пожелав вовремя остановиться, притронулась пальцами к пальцам Кая, который от этого жеста, кажется, едва не умер.
Дёрнулся, вздыбился в загривке, резко и рвано повернул к нему отсвечивающее бледной снежностью лицо. Посмотрел в глаза — скорее смешливо извиняющиеся, чем в действительности признающие себя виноватыми, — опять что-то непонятное бормотнул и, украдкой опустив пониже рукава да натянув по самую чёлку капюшон, вновь торопливо отвернулся.
Только вот не учёл, что идущего рядом седенького парнишку эти нехитрые движения доведут до своего собственного рикошетного взрыва, и тот, окончательно порешив, что молчать после того, что произошло между ними, как-то уж совсем негоже, полезет с ним…
Говорить.
— Слушай… я, конечно, могу предположить что угодно, но хотелось бы не играть в загадки и ребусы, а знать наверняка.
Кай чуть повёл головой и плечом, быстро и бегло в его сторону поглядел, щуря прикрытые пушистыми ресницами синявые глаза. Не мальчишка же, честное слово, а просто какой-то кукольный кен, глядя на которого становилось без лишних вопросов понятно, почему, собственно, «принцесса».
— Что знать? — наконец тихо пробормотал он, опять отворачиваясь, но на сей раз не так категорично и далеко — всего лишь чуть опустил голову да принялся старательно разглядывать ползущий под ногами асфальт, выглядящий так, будто с недельку-другую назад по тому прошлось хорошенькое четырёхбалльное землетрясение. — Если спрашиваешь, научись это делать хотя бы так, чтобы я тебя понимал, а не сам… в эти твои идиотские ребусы… игрался.
Ирвин широко, слишком, господи, широко улыбнулся — в груди истово колотилось спятившей августовской ласточкой и пахло щекочущей ветер пшеницей.
— Хорошо, я понял. И буду обязательно стараться. А спросить я пытался, почему… Нет, не то. В общем, скажешь мне, за что они тебя так? Ну, эти, которые на заднем дворе… И сегодня, и в тот раз, когда мы только встретились, и у тебя снова было разбито лицо… Это же всё их рук дело, верно?
Кай опять на него посмотрел — тёмно и непонятно, даже темнее, чем дышал в шею начинающий морозить вечер. Как будто бы насупился, втянулся в плечи, запихнул в карманы руки и, сделавшись ещё выше да вместе с тем тощее, буркнул одно только обглоданное да кривоватое:
— Ну, их. Не конкретно их, а… других. Хотя разницы нет никакой.
Ирвин, пытаясь понять верно, быстро и с первого раза, нахмурился. Подступился ненароком ближе, отчего синеглазый мальчишка повторно дёрнулся и ощутимо отплыл в сторону. Мысленно вздохнул, потому что ничего дурного ведь не хотел и пугать или напрягать его не хотел тоже, и, подышав себе на ладони, с которых слетели да потерялись в неизведанном трамвайном направлении новенькие оленьи перчатки, спросил:
— Так что же это, получается, тебя не только они изводят? Сколько их вообще тогда? Не вся же группа, я надеюсь?
Молчал Кай на сей раз действительно долго; по ощущениям сбоящих внутренних часов — минуты две или три. За это время они успели свернуть налево и пойти, кое-как на той умещаясь, по узкой забетонированной дорожке — в отдалении уже начинал виднеться изгиб широкой, втекающей в близкое море реки, и воздух прошивали не звёзды, а слетающие с карнизов, кранов да барж кричащие чайки.
Большие и серебристые морские чайки, которых здесь, в маленьком невзрачном городке под большим почти-почти скандинавским небом, всегда было больше, чем во всей Европе — выпадающего в канун снега.
— Не вся, — Кай отозвался тогда, когда Ирвин, не зная, правда, как к тому подступиться, уже собирался мальчишку этого попытаться окликнуть да напомнить, что он, к сожалению или к радости, всё ещё тут, рядом. И всё ещё чего-то там, между прочим, ждёт. — Хотя, может, и вся. Почти. Есть ещё те, из других групп. Эти подключаются тоже. Якшаются потому что с теми, кто из моей. А те якшаются с кем-нибудь ещё. И получается, что людей участвует в этом больше, чем кажется на первый взгляд.
То, как это прозвучало, Ирвину понравилось примерно так же, как нравилось просыпаться за два часа до будильника из-за того, что какая-нибудь очумевшая птица налетала на его окно и начинала яростно долбиться в то клювом да лапами, никак своей пустой и тупой птичьей башкой не смиряясь с этим своим закадычным стеклянным врагом.
— Что ты такого им сделал, я не понимаю, чтобы настолько особачиться и не давать жить? Они же, ну… эти, которых я сам увидел… просто оборзевшие какие-то. Какая бы ни была причина, но вести себя так, как будто они, скоты подколодные, имеют право решать за тебя и лезть в твою жизнь… и эта дрянь, которую они там про наказания эти грёбаные несли… Убил бы собственными руками, честное слово. Если бы, конечно, мог.
Он тоскливо и криво вздохнул, с новым самоличным расстройством и некоторым отвращением вспоминая, что сделать ничего такого, чем можно было бы восхититься и за что уцепиться, не может: руки оставались больше слабыми, чем сильными, ростом он не то чтобы удался. Например, этот самый Кай возвышался над ним на добрую половину головы, хотя, судя по всему, был старше, но при этом худее, тоньше в кости, просто, наверное, сам собой вымахал таким вот каланчой, и судить по нему особого смысла не было, но…