– Да, конечно. Я тебя и задарма готов возить, Дилли. У меня больше ни одного друга на заводе нет.
– Ну тогда до завтра, – говорю. – Всего!
Мама чистила картошку, и по тому, как двигались ее руки, я понял, что она готовится прыгнуть первой, чтоб не дать мне заговорить.
– Я звонила этому Муну, – сообщила она, – и сказала, что, если он не хочет неприятностей, лучше ему достать поскорее деньги. Сам понимаешь, женатый человек шляется...
– Мун делает что может, мама, – говорю. – И больше, пожалуйста, не звони ему. Он просто вне себя.
– Я тоже вне себя, – отвечает мама.
– Но так нельзя, мама. Он так вылетит с работы. Нам же хуже будет.
– Ты же сам говорил, что в нем так заинтересованы, что ни за что не уволят.
– Так-то оно так. Но если ему мешают работать и все время названивают...
– Если ему так мешают звонки, пусть принесет деньги.
Я налил себе выпить.
– Что попусту спорить.
– Вот именно.
– Мама, надо смотреть правде в глаза. Мун не может достать все двести пятьдесят. Я думаю, он с трудом может набрать и половину. Нам тоже придется смириться с мыслью, что Фрэнки займет часть.
Мама промыла картошку, налила воды и поставила кастрюлю на плиту. Из морозильника она достала фарш и принялась за котлеты.
– Никуда не денешься, ма.
– Нет, Джимми.
– Да почему нет? Она всегда занимала, когда...
– А потому, – повернулась ко мне мама и посмотрела в глаза, – потому что она занимает деньги, чтобы Мардж...
Стакан выпал у меня из рук.
– Вы что, спятили? Какого черта – да что мы – ах, чтоб вам...
– Она их уже послала, Джимми. А если Мардж здесь нежеланный гость, если ты не можешь приютить собственную сестру, когда у тебя хорошая работа и...
Красные мамины руки с выступающими венами поднялись к глазам, и проклятья застряли у меня в горле. Занавес снова поднялся, и я увидел, как эти же руки преображали кусочки хлеба в рыбу и пароходы; как эти же руки вылавливали из своей тарелки еду, так нужную ей самой, и прятали ее в кладовке, чтобы маленький мальчик мог посмеяться чуть дольше. И я снова увидел маленькую девочку, улыбающуюся, терпеливо бросающую часами мячик, сделанный из старого чулка.
– Она будет здесь желанной, мама. Все, что есть у меня, будет у нее.
Я по-другому не мог сказать. Да и что вообще тут можно сказать.
Глава 22
Да, ребятишки всегда замирали и перешептывались, когда я появлялся. И взрослые прекращали разговоры, когда я входил в комнату. В общем, что тут особенного. Я не знал, как играть. Я был робким и замкнутым, и в моем присутствии всем было не по себе. Впервые что-то такое пришло мне в голову – когда у меня появилась мысль, что что-то или кто-то действует против меня, – да, впервые это случилось, когда мне стукнуло пятнадцать и я уже несколько недель работал коридорным.
В то утро я не пошел в школу. Я ждал на автобусной остановке, на которой мог появиться папа, а когда он действительно появился, я схватил его и затащил в ресторан, в один из кабинетов. Он уже тогда был крайне холоден со мной, но, видя, что я не пьян, а просто взбудоражен, пошел за мной.
– Пап, – говорю я ему. – Ты знаешь такого человека по имени С.?
– Как же. Знавал довольно хорошо, – отвечает он. – Он, да я, да президент Гардинг исколесили всю страну вместе на частном поезде Гардинга. Погоди... Гастон Минз был в компании и еще Джейк Хеймон...
– Да черт с ними, – прерываю я его. – Что стало с С.?
– Никто не знает. Он был президентом небольшой страховой компании. После смерти Гардинга он исчез с залогами на сумму полтора миллиона долларов. Ни его, ни их больше никто никогда с тех пор не видел.
– Сколько, по-твоему, готова заплатить эта страховая или залоговая, или как там ее, компания, чтобы вернуть эту сумму? Сколько, папа?
– Полагаю, десять процентов, как минимум. То есть сто пятьдесят тысяч.
– Он прикидывает так же, – говорю. – Наша доля семьдесят пять тысяч. Так он сказал мне, папа.
Папа подозрительно посмотрел на меня:
– Кто сказал?
– С. Он здесь, в городе, папа. В отеле. Совсем плох. Сегодня ночью я приносил ему... я приносил ему сигареты, а он все смотрел на меня и расспрашивал, а потом говорит – не Диллон ли я и не твой ли я сын. Он сказал, что ты единственный человек на свете, которому он доверяет. Он, папа, скажет нам, где он все спрятал. Все, что он хочет, – это половину вознаграждения и обещание, что они не будут преследовать его, – и... и все будет в порядке, а, папа? Ты это сделаешь, правда?
Я боялся, что он скажет «нет», потому что, хотя он и разорился, он ни на йоту не изменился. Но он был юристом, и кому, как не ему, было знать, что такие вещи случаются на каждом шагу. И что акционерам предпочтительнее вернуть часть денег, чем ничего. Словом, он согласился быть посредником. А потом разгорячился не меньше, чем я. Он сказал, что положит деньги на меня под свою опеку, ну, если я не буду против, он немного займет у меня... Да нет, говорю я, я хочу, чтоб ты взял все. А он выпрямился с этаким горделивым видом и смотрел довольным и уверенным. И я понял, что теперь все у нас пойдет хорошо – у всех у нас. Что вовсе не поздно начать все сначала.
Я должен был стоять этим вечером на углу Восьмой и Хьюстон-стрит. Один. С. подъедет в арендованной машине и возьмет меня. А оттуда мы поедем на Тринити-Ривер-виадук в северной части города, где нас будет ждать папа. С. был тертый калач, его на мякине не проведешь. Если бы мы попробовали его заложить, я оказывался полностью замешан: проныра коридорный, надеющийся хапнуть где можно. Папе-то он доверял, – но доверяй, да проверяй, – сынок в заложниках – это надежнее.
Я пошел домой. Маме я сказал, что очень устал и не пойду в школу, и попросил ее разбудить меня в шесть вечера – я, дескать, хочу сходить в кино. Мы с папой решили, что это подходящая сказка. Мама все равно бы ничего не поняла и испугалась бы, а Мардж может сболтнуть лишнего. Так вот мама разбудила меня в девять, когда папа забеспокоился и позвонил; она сказала, что я так хорошо спал, что она решила, что лучше мне выспаться, чем идти в кино. Нечего и говорить, что С. мы больше не видели. Он смылся, даже не взяв свои вещи.
Я поехал в Линкольн и записался в колледж искусств и наук – единственное место, куда я логически, если не практически, только и мог сунуться. Затем я отправился в пару редакций и попытался найти работу газетчика, но там надо мной только посмеялись. Да у них, говорят, отбою нет от выпускников факультета журналистики, которые рады поработать, чтоб поднабраться опыта! Я пошел в газетный профсоюз Западного побережья, не зная, что у них только минимальный штат для работы с материалами, поставляемыми крупными агентствами, и они тоже посмеялись надо мной. Но одна девушка в конторе сжалилась (хотя была ли это жалость, даже не знаю). Один из крупнейших сельскохозяйственных журналов страны в Линкольне. Почему бы мне не сунуться туда?
Конечно, я сунулся. Я отправился туда в своем коричневом куппенхаймеровском костюме и лихо заломленном стетсоне, а на руке твидовое пальто за девяносто баксов. Секретарша говорит: одну минутку, любой редактор с радостью с вами поговорит. Меня проводили наверх и представили молодому человеку приблизительно моих лет, и он говорит: ну да, вполне возможно, что они мне помогут. Он-де и сам учится в университете. Тут семь редакторов. Сейчас он кого-нибудь вызовет... Он и в самом деле вызвал их, и они действительно так вели себя, словно только меня и ждали! Они пожимали мне руку и смотрели на меня так, будто готовы съесть, и все настойчиво приглашали «домой» пообедать на следующий день, то бишь в воскресенье.
Откуда я тогда мог что-либо знать? Я решил, что они всем скопом снимают дом ради экономии. Двое из них действительно заехали за мной на пижонском родстере и привезли в этот «дом», а там гостей не меньше сотни. И тут до меня стало доходить, что я во что-то впутался, но во что именно, я все еще не мог сообразить. Что-то стало брезжить только после сытного обеда и пяти-шести стаканчиков неразбавленного виски, когда человек пятьдесят парней, с которыми я мечтал – или думал, что мечтал, – познакомиться, стали пожимать мне руку и хлопать по плечу. А потом в комнатушке наверху собралось человек десять, все обступили меня и все спрашивают: