– Будьте любезны передать мне клубней.
Роберта смотрит на нее и перестает улыбаться.
– Давай-ка без твоих штучек, – говорит, – если чего нужно, так и скажи.
Джо тоже перестает улыбаться.
– Картошки, пожалуйста.
– О чем ты раньше думала?
– Да ладно, ма, – говорит Джо. – Пожалуйста, передай мне картошку.
Я передаю ей. Меня аж передернуло, но я не хотел, чтоб все началось снова, и решил лучше все перевести в шутку. Джо можно пронять, если все перевести в шутку.
– У нас здесь не принято говорить на иностранном языке, – бросаю я. – Никакого английского.
Джо не совсем искренне усмехнулась, а сама краешком глаза наблюдает за Робертой.
– Вот именно, – вступает Роберта. – Ну давай, давай, смейся. Вы с папой у нас шибко умные, не правда ли?
– Да оставь ты ее, – говорю. – Хоть раз спокойно пообедаем.
– Джо и не хотела ничего такого, правда ведь, Джо? – не унимается Роберта.
– Как сказала, так и сказала, – говорит Джо.
– Вот и отлично, – продолжает Роберта. – После обеда она помоет посуду. Это немного дурь из нее повыбьет.
– А потом можно погулять? – спрашивает Джо. – Я хотела порепетировать с...
– Нет, не пойдешь. Пойдешь спать. Нечего шляться по ночам.
– Мама плидилается к Джо, – насупившись, заявляет Мак.
Роберта разворачивается и дает ему оплеуху; на пухлой мордашке Мака красные пятна, он в рев. У Шеннон опасно засверкали глазенки. Она и сама горазда отвалтузить Мака, но, если кто другой его пальцем тронет, спуску не даст. Роберта знает, к чему дело идет, и отпихивает стул Шеннон и саму Шеннон. Только той это как мертвому припарки. Никто и охнуть не успел, как она впилась зубами в ногу Роберты. Вопль Роберты, наверное, был слышен на весь залив. Вскакивает она на ноги – вернее, на одну ногу, – спотыкается и грохается на пол; Шеннон вслед за ней из-под стола, и в уголках рта кровь. Я хватаю ее за ноги и тяну, а Роберта визжит как резаная. Она валится на пол, бьется в истерике и дубасит Шеннон по лицу, таскает ее за волосы, щипает, царапает и орет, орет. Кричит, чтоб мы сделали что-нибудь. Перестали стоять как идиоты и – о-о-о-о-о-о-о-О-О-О! ДЖИММИ!
Хватаю я Шеннон за нос, чтоб не могла дышать. Так она вцепилась в ногу передними зубами, а уголками рта умудряется хватать воздух. Глаза у нее широко открыты и горят, как у звереныша. Конечно, я мог бы придушить ее, чтоб она разжала зубы. Вернее, кто-нибудь другой. Только не я. Джо пытается оттащить ее. Мама обливает ее ледяной водой, так что вокруг уже лужа. Только все мертвому припарки. Можно подумать, что вот так будет ночь напролет: Роберта всхлипывает и молит о помощи, а Шеннон, вцепившись в ее ногу мертвой хваткой, внутренне ликует.
Выход из положения нашла Фрэнки.
– Вот что, Шеннон, – говорит она, – в следующий раз, когда ко мне придут парни, не думай, что я тебя буду с ними знакомить.
Шеннон косит на нее глазенками, медлит, затем разжимает челюсти. Роберта свободна. Досталось ей здорово. Я вижу, как ей больно.
– Ты должен выдрать ее, Джимми, – стонет она. – Пора приструнить ее!
– Черт бы вас всех побрал, – говорю. – Не могу я ее выдрать!
Так оно и есть, если на то пошло. Шеннон стрелой к открытой двери и стоит спиной к ней.
– Почему ты не будешь меня знакомить? – спрашивает она Фрэнки.
– Ты думаешь, я могу знакомить своих друзей с каннибалами?
– А кто такой каннибал?
– Ты и есть. Это те, кто ест людей.
Шеннон запрокидывает голову и хохочет тоненько на весь дом.
– Джимми! – кричит Роберта, растирая ногу. – Ты в конце концов накажешь этого ребенка или нет?
Я поднимаюсь; и Шеннон пожалела меня. Она убегает. К тому моменту, что я добираюсь до двери, ее и след простыл. Я выглядываю на двор, ищу ее вокруг дома, зову – ни ответа ни привета. Возвращаюсь.
– Нет ее нигде, – сообщаю.
– Ничего с ней не случится, – говорит мама. – Она, должно быть, побежала в аптеку. Она еще сегодня там не была.
– А чего она там забыла? Туда целых три квартала.
– Они дают ей десятицентовик каждый день, чтоб только она оставила их в покое.
Я поворачиваюсь к Роберте:
– Это ты даешь им, а? Чтобы не тянула деньги из добрых людей?
– Да ты что, – отвечает Роберта. – Я их не просила давать ей.
– Дай мне денег, – говорю.
– Зачем?
– Зачем? И еще ты меня, черт побери, спрашиваешь! Ты в уме? Сколько еще таких местечек она потрошит?
Мама и Роберта переглядываются.
– А ну, выкладывайте!
– Не думаю, чтоб у нее были еще места, – говорит мама, – разве что продуктовый магазинчик. Но это...
– Ах ты черт!
– Это было всего один раз, Джимми, – поясняет Роберта. – Только сегодня утром. Ей хотелось бекона на завтрак, а у нас не было. Она и пошла в магазин и взяла полфунта.
– Тысяча чертей! – кричу я. – Ладно, иду за ней. Принесу им деньги, куплю продукты и попробую уладить всю эту бодягу...
– Не горячись, – говорит Фрэнки.
– Но послушай, Фрэнки! Ребенку нет еще и пяти. Что же с ней будет, когда...
– Я схожу за ней, – говорит Фрэнки. – Все равно мне надо купить ожерелье. Посидит со мной в шикарном холле, пока сделаю свои дела.
– Да, но деньги...
– Если тебе больше не о чем беспокоиться, посмотри на мою ногу, – говорит Роберта.
И я сдался. Мы с мамой отвели ее в постель и перевязали рану. Джо удалилась репетировать свою пьеску. Фрэнки пошла за Шеннон.
Где-то в пол-одиннадцатого они с Шеннон вернулись. Шеннон обвила меня ручонками, поцеловала и сказала, что завтра будет весь день паинькой. Обещала – значит, обещала. Для Шеннон это дело святое. Может, вся беда с ней в том и состоит, что мы ей слишком часто обещаем и не выполняем обещанного. А может, и не в том. Я б на ее месте терпеть нас не мог из принципа.
Раскрывает она ладошку и кладет мне что-то на колени. Десятицентовую монетку.
– Я не стала брать конфету, – объясняет с гордостью. – Сказала, что хочу десять центов. Чтобы ты виски купил.
У меня перехватило дыхание, я хотел было выругаться, да вовремя остановился. Какого черта! Поцеловал ее на ночь, и они с Фрэнки отправились спать.
Минут через пятнадцать сижу я с журналом, входит мать в своем старом халатике, в котором спит, и садится на диван.
– Я думал, ты уже легла, – говорю.
– Фрэнки меня разбудила... Поговори с Фрэнки, Джимми.
– О чем?
– Сам знаешь о чем. О ее пристрастии к выпивке и все такое.
– Фрэнки умеет пить, – говорю. – Она единственная из всех, кого я знаю, делает это нормально. Она пьет не для того, чтоб не было плохо, а чтоб было лучше.
– Все равно в этом нет ничего хорошего. Девушек это портит, делает грубыми. Она привыкла пить со всеми этими парнями. Это до добра не доведет.
– Фрэнки вовсе не такая.
– Откуда тебе знать, какая она. Этого никто не знает.
– Ну ладно, ладно, поговорю.
– Вот и хорошо. Джимми, что ты думаешь насчет папы?
– Ох, мама, ума не приложу, – говорю. – Послушай, может, на сегодня и без того бед достаточно? В один присест все не перемелешь.
– Но ведь что-то делать надо, сынок.
– Разве я говорю, что не надо? Я не увиливаю, просто сегодня у меня голова не варит, и все тут.
Мама смотрит на свои ладони.
– Как ты думаешь, что, если я возьму напрокат пишущую машинку...
– Не спрашивай меня об этом, ма.
– Но у тебя же в голове полно всего, верно ведь, Джимми? Если б ты взялся за дело...
Я смеюсь.
– Вот оно что, – говорю. – Я, оказывается, за дело по-настоящему не брался. Это уж точно. Давай, ма, машинку, я снова примусь за работу.
Мама не уловила сарказма. Хотя чему тут удивляться. Вечно я вещаю, когда надо переходить на прием.
– Договорились, – говорит она. – Я принесу машинку и освобожу стол сразу после ужина. Так что твое дело – писать.
Мое дело – писать... Еще одной заботой больше. Я решил, что проголодался, чтоб хоть как-нибудь отвлечься. Швырнул журнал и отправился на кухню. Сделал себе полный кофейник кофе, тарелку сандвичей с тунцом и принялся за еду. Только проглотил первый сандвич, заглатываю второй. Жую и жую. «Давай, давай, – говорю себе – ты же сам себе голова». Глотаю второй и целиком запихиваю в глотку третий.