Всю ночь не спал и днём не спал, а к вечеру его всё же сморил сон. Но в ту самую минуту, когда он провалился в безмятежное, без сновидений, забвение, разбудили. Понял: вот и пришёл его последний, как уверены эти палачи, час. Повели в подвал. Гулко стучат подкованные сапоги расстрельной команды. Их трое, все незнакомые. Один шествует впереди, двое сопровождают сзади.
Глухая камера. Поставили у стены, забрызганной кровью и мозгами. Сволочи, даже уборку не делают. Господи, какой ценой достигается рай на Земле! И когда ж мы сподобимся к нему придти? Слишком большое сопротивление оказывают ничего не соображающие люди. Вот, глупцы!
Очень тихо. Даже эти истуканы из расстрельной команды переговариваются в полголоса. Что ж, он ко всему готов. Постоит и у стенки. Ведь дальше последует акт высочайшего помилования. Медлят что-то. Ничего не предпринимают. А, вон оно что! Сам Ежов, Николай Иванович, соизволил спуститься в подвал, решил лично присутствовать. Да уж не он ли и объявит о помиловании, может, даже вопреки своему желанию?..
Старший команды, суровый мужик, как будто вытесанным из серого гранита, осторожно раскрыл каменные губы:
— Николай Иванович, вы б всё-таки удалились. Зрелище не из приятных.
— Ничего, вытерплю. Хочу коллекцию пулек пополнить, — Ежов посмотрел на осуждённого вприщурку, поправил широкий ремень на гимнастёрке и усмехнулся. — Так удачно тобой начатую, Енох.
Генрих Григорьевич онемел. Мысли пульсировали вместе с поступающей порциями кровью. А что, если они решили расстрелять раньше времени, не дождавшись указаний от… Сталина, чего уж скрывать. Произойдёт чудовищная ошибка, случится непоправимое. Как случалось и прежде со многими. Но то ведь был не он, Ягода, а совсем другие — хорошо знакомые, мало знакомые, а то и вовсе не знакомые ему люди. Да, все мы смертны, а многие — так и преждевременно смертны. Но почему он должен быть в их числе?
«Что мне с ваших революций, какой прок от светлого будущего, если я, проявившийся на миг из бесконечности, в неё и уйду?» — стрельнула новая мысль. И он, неверующий, как утопающий за соломинку, воззвал к богу: «Господи, может, ты всё-таки есть? Почему не откроешься, почему не подскажешь рабу твоему, что тебя не выдумали Матфей с Иоанном, а ты реально существуешь?»
Может, бог и услышал его. Речь вернулась к нему.
— Постойте! Погодите!
— Ну, что ещё? — недовольно откликнулся Ежов.
— А вы поставили в известность Сталина, что именно сегодня хотите привести приговор в исполнение?
— Ну вот ещё, Хозяина беспокоить. Как будто ему делать нечего.
«Так и есть, их инициатива! Выслужиться хотят», — метнулось в сознании Ягоды. И припомнилась ему, атеисту, поговорка верующих: заставь дурака богу молиться, он лоб себе расшибёт. От ужаса и отчаяния осмелел и громким голосом, каким командовал раньше, находясь во всесильной должности, потребовал:
— Отставить! У меня есть секретные сведения, которые необходимо передать товарищу Сталину.
— Какие ещё сведения? — Ежов заметно оторопел.
— Чрезвычайно важные! С глазу на глаз! По договорённости!
Нарком внутренних дел заметно напрягся.
— Ладно, чёрт с тобой, уступлю твоей последней просьбе. Попробую связаться, — сказал и вышел из камеры.
Но вернулся очень скоро. Лицо искажённо-недовольное.
— Секретарь сообщил, что товарищ Сталин сейчас беседует с Лаврентием Берией и просил не беспокоить.
— Ну, пеняй на себя! — с угрозой выкрикнул Ягода. — Секретарь не в курсе! Свяжитесь с самим Сталиным и напомните ему…
— О чём?
— О ленинской теории отражения! — пришлось выдать ещё одну подробность секретного разговора в Кремле. — Не знаете? Невежи! Не ведаете, что творите! Ваше место — на заводе, напильником по железу вжикать. Не передадите, будете наказа…
Надсадный кашель прервал его речь. Но Ежов струсил. Забегали глазки наркома, вытянулось лицо пигмея. Побелел шрам на правой щеке. Опять ушёл, проскрипев железной дверью.
Неясно, сколько он отсутствовал. Минуту? Час? Прав, тысячу раз прав тот «поляк», книжку которого читал Сталин. Бесконечно растягивалось время. И вся прежняя жизнь пролетала перед глазами, начиная с того года, как мама родила. И сама мама, добрая и нежная, предстала, как живая. Вот она выходит на крыльцо их дома в Нижнем и кричит ему и сёстрам, играющим во дворе: «Идите кушать, дети». А вот он, уже подросток, в подпольной типографии. Первые амбициозные мечты. Знакомство и дружба с молодым Горьким, называвшим себя Иегудилом Хламидой. А его, Генриха, он всегда ласково называл, по-волжски окая: «О-о, Ягодка»… Наверно, по новому летоисчислению прошёл век. И только через столетие вернулся нарком Ежов в подвал.
— Переговорили? — не вытерпел, первым выкрикнул Генрих Григорьевич.
Ежов чихнул, достал тот самый шёлковый платочек, в который он заворачивал пули, высморкался и обстоятельно вытерся.
— Товарищ Сталин сказал, что ваши сведения его мало интересуют. Он уже подробнейшим образом изучал материалы следствия…
Ягода онемел.
— А ещё товарищ Сталин сказал, что он человек не злопамятный и готов простить любого раскаявшегося, — продолжил нарком. — Но он не может преступить главный закон страны. Он даже рассердился. Мы зазря конституцию, что ли, приняли, товарищ Ежов, напомнил он мне. «Она, а не я — высший судия».
«Вот последний сюрприз!» — осознал Генрих Григорьевич. Это и следовало ожидать. Вот глыба — Конституция! Её привычно связывают с именем вождя. Разве можно переступить, если сам родил, выпестовал, запустил в жизнь. Какой он ни есть кавказский долгожитель, а закончатся и его дни. Но Конституция, рождённое им дитя, останется навеки. Жизнь самоценна и выше смысла её? Как бы не так!
Старший расстрельной команды велел повернуться лицом к стене. Ягода строптиво дёрнул головой и не выполнил команду.
— Да пусть его, — сказал Ежов. — Всё равно.
Ах ты, бесстрашный! Ягода понял, что ему есть что сказать нынешнему верховному комиссару. «Поляк» в своих романах не обо всём поведал. В последние минуты перед человеком проходит не только прошедшая жизнь, но и становится видимой будущая. И ему, Ягоде, тоже сейчас отверзлось будущее, и он увидел то, в чём сам не сумеет участвовать. Не пройдёт и года, как тут же, в камере, у стенки будет стоять этот пигмей, который сегодня командует расстрелом. И другой всесильный начальник, которого вождь обласкал своим вниманием и сейчас принимает в кремлёвском кабинете, через год станет командовать парадом.
— И тебя расстреляют! — вскричал он, с ненавистью глядя на Ежова. — Слышишь! Через год сам будешь стоять у стенки! А товарищ Берия займёт твоё место!
— Ах ты, сука, пугать меня вздумал? — с побелевшим, перекошенным от гнева и страха лицом выдавил Ежов. — Заткните ему глотку! Кончайте скорее!
Тёмное дуло пистолета отыскало лоб Ягоды. «Может, патроны, холостые?» — это была последняя, спасительная мысль Генриха Григорьевича. Грянул выстрел, и он упал на бетонный пол с пулей во лбу, но всё ещё с неисчезнувшей до последнего мига надеждой и верой в благополучный финал пьесы, задуманный главным сценаристом. Разувериться здесь, в этом мрачном подвале, не успел. Да и в дальнейшем не довелось. Ибо жизни, и вправду, после смерти не оказалось.
notes
Примечания
1
Курсивом выделены тексты, взятые из архивных материалов Бухаринско-троцкисткого процесса 1938 года.