Мурыжил несколько часов и на двери поглядывал. Оказывается, ждал визита высшего начальства. И оно, наконец, явилось. Дверь кабинета распахнулась, и вошёл Ежов. В кожаной куртке, в хромовых сапогах. Коган вскочил и вытянулся по струночке. А Ягода не догадался встать, лишь обернулся и, увидев Ежова, слегка улыбнулся своим мыслям: последовал-таки товарищ Сталин его рекомендации, поставил карлика управлять наркоматом.
— Ты что лыбишься, сволочь? — Ежова эта улыбка возмутила.
Судя по всему, и он о тайном поручении Сталина не знал. Гордость переполнила Генриха Григорьевича: «Факт, что тайна никому не ведома». Новый нарком поинтересовался у Когана, как идёт следствие, и обратил внимание на пули, лежавшие на столе.
— При обыске изъяли, — отрапортовал Коган. — Говорит, эти пули нашим заклятым врагам жизнь оборвали.
— Чьи, говоришь, жизни? — Ежов сам обратился к Ягоде.
— Каменева и Зиновьева.
— Хм, любопытно. Ну, теперь эти пульки в мою коллекцию перейдут, — решил Ежов, вытащил шёлковый платок и те пули завернул, в карман спрятал. Опять обратился к Когану. — Как он себя ведёт?
— В спекуляции бриллиантами сознался, а своё пособничество немецкой агентуре отрицает.
— Ну, быстрей колите. А то нам Политбюро втык вставит.
— Будем стараться, Николай Иванович, — пообещал Коган.
Поздним вечером ещё раз вызвал на допрос. В кабинете, кроме него, сидел Яков Курский, известный делопроизводитель и талантливый сценарист. Коган подсунул стопку отпечатанных листов.
— Тут Яша всё изложил, о чём мы с тобой беседовали. Подпишись отдельно под каждой страницей, и дело с концом.
— Но можно хотя бы ознакомиться? — попросил Ягода.
— Читай, — с раздражением бросил следователь. — Только быстрей.
Нетерпеливые какие. Генрих Григорьевич углубился в чтение. Во навертели! Он предполагал, что будут клеить. Но чтобы так! С такими художественными преувеличениями! Получилось, что он чуть ли не резидент немецкой разведки, и ждёт не дождётся, когда доблестная немецкая армия освободит Россию от варваров-большевиков.
— Ну, вы насочиняли! Вам же никто не поверит, — осмелился возразить.
Коган обозлился.
— А это уже не твоё собачье дело, поверят или нет.
— Не профессионально это, — пожурил Ягода.
А дальше и вовсе по известной поговорке: чем дальше в лес… Оказывается, он организовал убийство Кирова. Ясно, что под расстрельную статью гонят и с большим запасом прочности. Взыграло у Генриха Григорьевича честолюбие. Нет уж, дорогие товарищи, будьте любезны — докажите! Нечего тут романы сочинять. Он не подписал и потребовал протоколы переделать. Коган позеленел от злости, зашёл сбоку, пальцы в кулак сжал. Сейчас ударит. Но, слава богу, сдержался.
А вечером в камеру вошёл охранник с подносом, ужин принёс. Пока хоть кормят нормально. Не так, как в кремлёвской столовой или у Сталина на вечеринках, но вполне сносно. Да и аппетита никакого нет, не до разносолов. Морда у охранника, рядового чина, суровая и невозмутимая, верхняя губа обезображена шрамом. Всё молчком. Однако, выходя, вдруг предупредил:
— Хлебушек аккуратней кушайте.
Что за дурацкий совет? Ягода взял кирпичик хлеба, подрезанный на пластики. Внутри тонкий папиросный листик, сложенный пополам, а на нём написано: «Пора колоться. Чижиков». Господи, сам Сталин на связь вышел! Воспользовался-таки старой подпольной кличкой. А что с запиской-то делать? Надо будет съесть, чтобы никаких следов. Ягода поужинал, съел записку и запил чаем. Затем, не откладывая в долгий ящик, постучал в окошечко.
— Коган ещё здесь? Сообщите, что хочу сделать важное признание.
Опять повели на допрос. Следователь согнутым вопросительным знаком над ним. Смотрит, как заключённый расписывается под каждым листом, и торопливо промакивает массивным пресс-папье. Уже под утро, не дав выспаться, опять потащили в кабинет. Яша Курский тоже здесь. Улыбается, пис-сатель.
— Генрих Григорьевич, я взял на себя труд, заявление от вашего имени сочинить. По сути сделанных вами заявлений.
— Да! — подогнал Коган, прихлёбывая чай. — Давай быстрей закончим эту канитель.
Ягода тоже попросил чаю — просьбу удовлетворили — и стал читать «своё» признание.
В продолжение долгих дней допросов я тщетно пытался скрыть преступную, изменническую деятельность против Советской власти и партии. Я надеялся, что мой опыт работы в ЧК даст мне возможность скрыть от следствия всю сумму моей предательской работы, либо, если это мне не удастся, свести дело к чисто уголовным и должностным преступлениям. Я надеялся также, что мои сообщники, в силу тех же причин, не выдадут следствию ни себя, ни тем более меня. Планы мои рухнули, и поэтому я решил сдаться. Я расскажу о себе, о своих преступлениях всё, как бы это тяжело мне ни было.
«Так-так, и о чём же я им поведал?»
Оказывается, занимался вербовкой сотрудников НКВД в немецкие шпионы, подслушивал разговоры в Кремле, организовал покушения на товарища Кирова, подготавливал государственного переворот с последующим арестом членов правительства. И вынашивал планы полной и безоговорочной капитуляции немцам в случае войны.
Подписал и эту бумагу.
Коган остался доволен. Тотчас поднял трубку аппарата.
— Николай Иванович?.. Извините, что побеспокоил. Раскололи гада вчистую, — послушал и положил трубку. — Ну вот! Другой коленкор. Сейчас товарищ Ежов отправит докладную записку членам Политбюро.
Вскоре в кабинет вошёл и сам Ежов. Просмотрел протоколы, потёр маленькие, почти детские ручки и обратился к Когану.
— Это дело отметить надо!
Тот вытащил из шкафа бутылку хорошего испанского вина и налил в стаканы. Вино, кажется, из того, что конфисковали при обыске.
— Ладно, так уж и быть: Еноху тоже плесни, пусть расслабится, — Ежов кивнул на арестанта.
«Вот, сволочь какая, — с неприязнью подумал Генрих Григорьевич. — Назвал меня так, как мама в детстве называла. Подчеркнул иудейское происхождение, антисемит проклятый. И Коган хорош: угощает меня моим же вином».
Ежов с удовольствием посмаковал вино, полистал последние допросы и заметил:
— Кое-что вы пропустили.
— Что именно, Николай Иванович? — угодливо спросил Коган.
— Как этот злодей хотел меня отравить. Непременно добавьте.
Добавили. Ягода опять беспрекословно подписал. После чего надолго оставили в покое. Теперь только лейтенант Лернер иногда беспокоил, вызывая на допросы, уточнял по мелочам. Даже скучно стало.
— Что волынку тяните? — спросил Ягода у него.
— Не беспокойтесь, Генрих Григорьевич, — расшаркался Лернер. — Дело к производству готовим. Допрашиваем всех лиц, которые фигурировали в ваших показаниях. Сличаем, приводим к общему знаменателю. Обычная рутинная работа.
Этот хоть по-прежнему на «вы» обращается, сохранив озноб при обращении. Умный, зараза. Может быть, варианты будущего просчитывает. Неисповедимы ведь пути верховного жреца, заседающего в Кремле. Один раз в коридоре навстречу вели Паукера. Лицо в кровоподтёках, правая рука как плеть висит. Досталось бывшему помощнику. Здесь на Лубянке обычно следили за тем, чтобы узники вот так, случайно, друг с другом не встретились. Наверно, специально подстроили. Чтоб было на что посмотреть.
Меж тем в камеру внесли вторую кровать и поставили ещё одну тумбочку. Кого-то подселить хотят. Генриху Григорьевичу это не понравилось. Он же не рядовой преступник, чтобы стеснять его. «Видимо, решили внедрить стукача, — соображал он. — Но зачем? Я ж и так, по их мнению, раскололся». Не удержался и на очередном допросе высказал претензию Лернеру. Лейтенант успокоил. Разъяснил, что подсадка доносчика не планируется, а просто мест во внутренней тюрьме стало не хватать. Партия избавляется от врагов, предателей, двурушников, идут массовые аресты, в том числе и тех деятелей, на которых указал он, Генрих Григорьевич.