— А сколько вам удается создавать таких сортов?
— Да не так уж много — всего несколько бутылок держу дома… Так сказать, храню семейные традиции — и только!
— Что вы считаете самым крупным научным достижением в ХХ веке?
— Множество великих открытий сделано… Квантовая механика, теория относительности…
— Простите, я имел в виду только вашу область науки, то есть физику атмосферы? У меня сложилось впечатление, что до ХХ века вообще ничего не было?!
— Это не так! Кое-какие основы метеорологии существовали… Может быть, имеет смысл к самым крупным достижением отнести теорию турбулентности, развитую академиком Колмогоровым и его аспирантом Обуховым… Она объясняет явления переноса не только в атмосфере, но и на Солнце, и внутри нашей Галактики. Некоторые астрофизики считают, что теория Колмогорова имеет такое же значение в науке XX века, как и теория относительности Эйнштейна. Пожалуй, я с ними согласен…
— Теория турбулентности объясняет жизнь атмосферы?
— Она ввела в науку понятия, которые позволяют решать задачи, к которым еще 60 лет назад ученые не знали как приступить…
— Например?
— Один из таких примеров — волнение на море. Правильного описания его не было еще 25 лет назад, хотя многие сотни лет корабли бороздили Мировой океан.
— А что же именно в это время стимулировало исследования?
— Как всегда, интересы военных. Им нужно было знать, какие следы на поверхности оставляют подводные лодки, а волнение «маскирует» их. Определенные успехи в этом направлении наметились, но в полной мере проблема не решена. Есть знаменитая организация «Комета», после событий с «Курском» она стала известна всем, и именно там концентрировались все усилия ученых…
— Они делились успехами с вами?
— Говорили, что при волнении до шести баллов они способны обнаруживать лодки.
— Что-то я сомневаюсь в этом! Иначе не шли бы разговоры о таинственной лодке, которая протаранила «Курск». Ее следовало бы обнаружить, тем более что глубина моря в этой районе очень мала…
— Думаю, что система, о которой мне рассказывали, не была создана, так как началось разоружение и, вероятно, руководство страны посчитало такую систему излишней.
— Вот и приходится теперь гадать на кофейной гуще…
— Мне трудно судить о происшедшем, но на «Курске» были безусловно конструкторские недоработки — нельзя, чтобы боекомплект взрывался, да и непотопляемый атомный крейсер не должен тонуть… Это мои личные размышления…
— Я согласен с вами, а потому сменим тему беседы… Как вы пришли к своей нынешней должности — директора очень известного в мире академического Института физики атмосферы имени А. М. Обухова?
— Очень просто. Пришел сюда рядовым научным сотрудником и всю жизнь проработал здесь.
— А если подробнее?. Итак, вы родились в 1935 году…
— Мой отец мечтал стать писателем. Вместе с младшей сестрой он поступил на Высшие литературные курсы, которые были организованы Валерием Брюсовым. Два года они учились, но потом курсы разогнали, так как они были «засорены чуждыми элементами». Отцу умные люди посоветовали уехать из Москвы, что он и сделал. Побывал на Кубани, на Горном Алтае, а потому и не был арестован. К 37-му году внимание властей переключилось на другие социальные слои, и отец поступил на работу на канал Москва — Волга. Он работал в гидрострое, стал топографом, геодезистом. Мы с мамой — у меня еще брат — приезжали к нему… Потом война. Он строил мосты, дороги. И постоянно писал, некоторые книжки его вышли еще до войны. «Хочу быть топографом» — наиболее известная из них, она переводилась за рубежом. В конце концов, он все-таки стал писателем. Для себя он писал нечто под названием «Записки уцелевшего». Это его жизнь. Я недавно перечитывал книгу… И в ней меня поразило то, как его не брали на работу.
— Отчего же не брали? Ведь фамилия очень известная, незамаранная в истории, очень достойная?
— Никто не смотрел на это! Воспитывалась ненависть к прошлому… Это вспомнил к тому, что у предыдущего моего поколения жизнь была трудная… Я кончил школу в 1952 году с золотой медалью и поступил на физфак МГУ С четвертого курса занялся теорией. Был очень яркий человек профессор Станюкович. Он блестяще читал лекции…
— Кирилл Петрович комментировал первые запуски кораблей в космос. Он увлекся космическими исследованиями.
— Не только. В то время академик Леонтович привлек его к проблеме управляемого термоядерного синтеза… Станюкович ставил передо мной какие-то задачи, и я пытался их решать. К защите диплома у меня уже было несколько научных работ… В начале 1956 года А. М. Обухов основал новый институт. И тут я еду в электричке на дачу в одном вагоне с Михаилом Александровичем Леонтовичем. Он сказал, что рекомендовал меня Обухову… 1 февраля 1958 года был принят на работу сюда в должности старшего лаборанта. Директор поставил мне какую-то задачку, весьма простенькую, а потому я решил ее очень быстро. Это произвело впечатление, и уже через месяц я стал «мэнээсом» — младшим научным сотрудником. Вот так и началась моя карьера в науке.
— Вам везло?
— Можно и так сказать. Буквально через год, летом 1959 года я отправился на международную конференцию в Америку. Оказывается, многие читали мои статьи в журналах, тогда научную периодику просматривали обязательно… Так я начал устанавливать контакты с зарубежными учеными. Они сохранились до сегодняшнего дня… Через три года в Академию пришло приглашение принять участие в «школе НАТО» в Альпах. Меня отправили туда. Это расширило круг знакомств. К тому времени я решал какие-то задачи, которые ставил передо мной А. М. Обухов, и это, безусловно, способствовало авторитету в научных кругах… Однажды он сказал мне, что скоро состоится международная конференция по циркуляции в атмосферах других планет, и попросил заняться меня этой проблемой.
— Так вы вырвались за пределы Земли?
— Появились первые результаты, о которых и сегодня еще специалисты помнят. К примеру, какие ветры на других планетах, и как они зависят от солнечной радиации и размеров планеты… Речь идет об энергии атмосфер, о переносе тепла и так далее. На конференции по планетным атмосферам в Техасе я сделал прогнозы по Венере, и эти данные подтвердились после полета космических аппаратов. В частности, я предупреждал о малом контрасте температур днем и ночью на Венере, и в это не очень верили. Но я оказался прав…
— Я помню, что ваши доклады на международных конференциях всегда были сенсационны!
— Время было такое… Космические исследования планет велись весьма интенсивно, и это было очень интересно.
— Это были закрытые работы?
— Отнюдь! По-моему, у меня всего одна работа была под грифом «секретно», и она касалась условий на Марсе. Готовились аппараты для посадки на планету, и важно было знать, какие там метеоусловия. Аналогичные расчеты я проводил и для Юпитера… Планетами я занимался с середины 60-х годов и до начала 80-х…
— С начала и практически до конца планетных исследований в СССР?
— Да, именно так и получилось. Но теперь у нас совсем интересы иные, совсем земные… Не до исследования планет в России…
— Грустно… А как вы пришли к работам по «ядерной зиме»?
— В 1982 году меня познакомили со шведским журналом, который был полностью посвящен последствиям ядерного конфликта между СССР и США. И там была пара статей от нашей страны. Авторами были медики, по-моему, академики Бочков и Чазов. Главным среди последствий считалось уничтожение озонового слоя. Шла речь и о пожарах, и о дыме, который распространится над планетой. А к тому времени мы с моим сотрудником Сашей Гинзбургом разработали модель пыльных бурь. В 1971 году, когда наша и американская станции прилетели к Марсу, планета была закрыта пылью. Померили температуру, оказалось, что поверхность холоднее, чем пыльное облако. И Карл Саган прислал мне две телеграммы, в которых просил оценить это явление и осмыслить его. Была теория о том, как образуются пыльные бури, почему они могут достигать глобальных размеров. Нечто похожее происходило и с тропическими ураганами. Александр Гинзбург разработал простейшие уравнения, которые показывают возникающий эффект… Так что у нас уже была модель, которую можно было применить и к ситуации, возникающей после ядерной катастрофы.