Узнав, что у них опять будет жить Тедди, Марта первым делом вымыла полы. Потом освободила письменный стол и этажерку, перестелила постель. Некоторое время размышляла над тем, что бы еще такое сделать. Наконец придумала и сменила на окнах занавески. Повесила тюлевые, чтобы, не дай бог, не заметили с улицы. Тедди человек приметный. В Шарлоттенбурге его каждый знает. Да и во всей Германии тоже. Марта сама наклеивала на стены агитационные плакаты с его портретом на президентских выборах. Поэтому ему и на улице теперь показаться нельзя - сразу схватят. Придется подолгу сидеть в комнате. А он такой подвижный, общительный. Трудно ему будет. Надо придумать что-то, хоть как-то облегчить Тедди вынужденное заточение... Марта перенесла в его комнату приемник, купила пакет хорошего кофе. Конечно, в зернах. Она их поджарит и смелет потом на кухонной мельничке. И, как раньше, сама станет поить по утрам Тедди на кухне.
Но вышло иначе...
Первое время Тельман редко бывал дома. По ночам за ним приезжали, и он дворами перебегал на соседнюю улицу, где его ожидала машина. Чтобы не привлекать внимания к дому, на Лютцоверштрассе старались не заезжать.
Но, как видно, не помогло и это. Они его выследили. И все-таки почему он не перебрался в Букков? Не считал возможным удаляться от центра острейшей борьбы с фашизмом?
Конечно, это сыграло определенную роль. Но было и другое. Какое-то необъяснимое чувство собственной удачи, вера в конечную победу. Тем более, что с Букковом все время поддерживалась связь. Казалось, что в случае необходимости он всегда успеет укрыться в "Охотничьем домике". Необходимость была, а вот укрыться так и не пришлось. Да, необходимость была, настоятельная, грозная необходимость. Но был ведь и азарт борьбы, работа, не оставлявшая времени на раздумье. Уверенность, наконец, что фашизм долго не удержится. Здесь-то и кроется главная ошибка. За нее еще долго и тяжело придется платить...
Накануне поджога гаулейтер Саксонии Мучман истерически вопил, что для ликвидации коммунизма нужна Варфоломеевская ночь. "Без этого не обойтись! - Он был полностью откровенен, этот нацистский сатрап, на ораторской трибуне. - Национал-социалисты будут наготове. Никакой жалости! Сентиментальность неуместна!"
В ночь на 28 февраля, в ночь поджога, в одном только Берлине они арестовали тысячи коммунистов...
Уже тогда Тельман увидел, что события застали партию врасплох. Переход в подполье сопровождался страшными потерями. Теперь ясно, что их можно было избежать, уменьшить, во всяком случае. Переоценка своих сил и недооценка врага - одинаково опасны. Особенно такого врага - небывалого, лютого, бесчеловечного.
Все эти дни у Тельмана был постоянный контакт с Димитровым. Последний раз он виделся с руководителем западноевропейского бюро Коминтерна на конспиративной квартире в Шёнеберге. Кажется, это было 10 февраля. Они обсуждали возможность установления фашистской диктатуры. Георгий не сомневался, что нацисты попытаются взять в свои руки всю полноту власти. Но тогда казалось, что это случится не так скоро. А произошло все быстро и очень просто. Примитивно просто. Конечно, никто не поверил комедии с рейхстагом. Но разве это помешало им? Разве они хоть когда-нибудь обращались к разуму?.. Здесь тоже есть известная недооценка врага... "Кровь, земля и меч" - это зов наглой силы, это вопль во тьму инстинкта.
...Во дворе полицай-президиума партии арестованных выгружаются. Приезжают и уезжают машины. По узкой железной лестнице людей гонят наверх, в широкий и длинный коридор, женщин направо, мужчин налево. Потом обыск. Натренированные агенты ощупывают каждый шов в белье, заглядывают в рот, между пальцев и еще кое-куда. Толкотня, давка, ругань, полицейские орут, угрожают, увещевают...
В канцелярии - стены покрыты охрой, матовые стекла окон зарешечены за длинными столами сидят чиновники в штатском. Здесь придирчиво изучают документы, отсюда звонят в полицейские участки и наводят справки. Здесь взволнованные обыском, ошарашенные заключенные должны ответить, кто они и зачем живут на земле. Здесь человек приобретает сомнительные права арестанта...
Тюремный бланк - как пропуск в первый ров, в первый ярус. Документ, к которому прилагается арестованный. Место совершения преступления, в районе какого участка, место задержания, обстоятельства и т. п. Время поступления: утром, днем, вечером. Имя, фамилия, сословие или занятие, число, месяц и год рождения, место рождения, адрес, постоянного адреса нет, арестованный не мог указать адреса, указанный арестованным адрес оказался по выяснении на месте вымышленным. Опись приобщаемых к делу вещественных доказательств, предметов, имеющих отношение к настоящему или какому-либо иному преступному деянию. Опись предметов, оказавшихся при задержанном, которыми он мог бы причинить повреждение себе или другим, как-то: трости, зонтики, ножи, револьверы и т. д.
Какие ножи? Какие трости? Это было давно, на иной планете, в иные времена. Это недавнее прошлое Алекса. Милый его уголовный сон. Тихая греза мрачного квадратного двора.
Этот арестант одинок. Пуст нахмуренный двор, куда не проникает солнце и где нет ветра, а только холод. Пусты лестницы и коридор.
Зверски избитый, весь в крови и грязи, лежал Тельман на каменном полу следственной тюрьмы где-то в подвалах, самый воздух которых пропитался вонючей влагой пропущенного сквозь мясорубку человеческого естества.
Чем измерить и какими словами передать унижение и боль этих первых часов заключения, которые разрывают циферблаты и корежат стрелки отсчета времени? Мера - это удары сердца. Частые, как паровой молот. Это задыхающиеся от боли легкие. Мера - это количество крови: светлой артериальной и темной венозной, но одинаково густой и соленой, застывающей ржавыми корками на лице. Бешеной вспененной крови, бьющей в виски, разрывающей мозг. Мера - это запас ненависти. Мера - это сила любви.
А слов нет, ибо тюремная цензура черной тушью заливает такие слова. Останутся короткие точные фразы. Без эмоций. Без соленого металлического вкуса во рту. Без тошнотворного запаха. Без осклизлой сырости выщербленного каменного пола.
"На меня надели наручники. Затем - в машину и в ближайший полицейский участок, а оттуда под охраной особой полицейской команды - в берлинский полицай-президиум на Александерплац. Краткий допрос. Никаких показаний. 5 часов ожидания. Наконец я был водворен в камеру тамошней полицейской тюрьмы".
Значит, "это" тянулось пять часов. И назвать "это" можно ожиданием. Здесь есть и мера и слова. Мера? Обычная мера времени - часы, всего пять часов, триста минут, от восемнадцати до тридцати пяти тысяч ударов сердца. Слова? Но что может быть проще и обыденнее скучного слова "ожидание"? К тому же это и впрямь было ожидание. Самое страшное ждало его впереди. И он это знал.
Странное утро, странный день для Алекса - огромной свобододробильной мельницы, скопища человеческих мук. Ветер выдул из жуткого в своей нежной голубизне неба все облака, и солнце беспощадно сверкает над медленно оттаивающим после ледяной ночи Алексом. Люди с рабочего Остена поворачивают назад. Кордоны полиции. Сегодня Алекс не принимает посылок и передач, сегодня он не дает свиданий. Проходите мимо и по Клостерштрассе возвращайтесь в свой Остен. Даже арестантов не принимает сегодня Алекс. Великий пожиратель свободы замер и притаился.
Вся полицейская машина работала сегодня только ради одного человека. Ради одного узника, которого, согласно приказу, не должен был видеть никто. Кроме участников операции, разумеется... О его задержании было немедленно сообщено по телеграфу всем органам полиции: "Тельман арестован". К сему присовокуплялось: "Необходимо продолжать контроль за всеми прибывающими из-за границы пассажирами".
Глава 10
ГАМБУРГ, ТАРПЕНБЕКШТРАССЕ, 66