— Ссыльный? — стрельнула глазами из–под соболиных бровей хозяйка (точно такая, как он себе представлял!) — Готовка за отдельную плату.
— За ценой не постою, — бодро ответил Ильич. И подмигнул.
А дальше… Дальше были пельмени с медвежатиной, лосятиной, зайчатиной и грибами. Рыба паровая, отварная, фаршированная, запеченная в сметане и сушёная на ветру. Пироги с дичью и черёмухой. Янтарный мёд. Ватрушки с брусничным чаем.
Наш герой раздобрел. Полюбил долгие прогулки на лыжах. Стал с удовольствием выполнять работу по дому. Ходил на охоту с селянами и всё меньше проводил время за книгами. Проблемы мирового пролетариата уже не будоражили его воображение, а рука не тянулась к перу.
Прошёл год.
— К вам гости из города, — как гром среди ясного неба прозвучали слова хозяйки.
В дверях, в нелепой беличьей шубейке и со стопкой книг, перевязанных бечёвкой, стояла Крупская.
— Знакомьтесь, это Надюша, моя невеста и партийный товарищ, — Ленин встал из–за стола и как–то затравленно глянул на хозяйку. — Не один пуд соли с ней съели.
ПУП ЗЕМЛИ
После того, как армии Бонапарта заняли Москву, старый барин Кирилл Валерьянович собрал во дворе усадьбы всех молодых мужиков и приказал уходить в леса.
— Бейте супостата, ребятушки, — высоким стариковским голосом прокричал он. — Живота своего не жалейте.
Поскребли в бородах православные, обняли жён и родителей, сели на телеги и покатили в чащобы.
— Откуда в лесу француз? — думал конюх Иван Пупков, трясясь рядом с соседями в повозке. — И как его бить, если встретим?
Барин же, постояв минуту на крыльце, перекрестил оставшихся баб и стариков, да и заперся у себя в кабинете, в окружении настоек и наливок.
К ночи встали лагерем близ лесного озерца, а поутру взялись копать землянки. Зима обещала быть скорой и суровой. Иван помаялся среди работающих, потолкался у костров, а затем, ни слова не говоря, оседлал коня и уехал.
Вернулся он на утро. Поперёк его седла лежал французский солдат в новеньком мундире.
— Эвон, — Пупков спихнул пленника на землю. — От своих отбился. Нехай у нас в полоне будет.
Пока мужики разглядывали «мусью», Иван на скорую руку похлебал щей и завалился спать. Вечером он опять ускакал.
Когда выпал первый снег, по лагерю слонялся уже с десяток французов, добытых Пупковым.
— Вань, — начали волноваться сельчане, — может, ты их ещё куда свозить будешь? Аль, вместе с провиантом полонить.
В этот раз Пупков отсутствовал почти неделю, но, зато, появился вместе с развесёлым немолодым гусаром. Тот, лихо соскочил с коня, обошёл лагерь, насмешливо оглядел пленных и приказал собираться идти на объединение с его отрядом.
На новом месте, где командовал гусар, Пупкова поселили в отдельную палатку, а самовольные его рейды прекратились. Теперь, он уходил на дело, исключительно по приказу и хватал не кого попадя, а только офицеров. За каждого «языка» Иван получал от гусара гривенник.
Однажды Иван приволок старика в шитом золоте мундире. Гусар в этот день страшно напился, стрелял в воздух из пистолета, целовал Пупкова в губы и клялся «отписать о нём государю».
— Знаешь, Ванька, — хохотал он, — как тебя французы прозвали? Жан Пуп! Смекаешь? Не Пупков, а Пуп! Боятся тебя, сукины дети, награду объявили. Так, что быть тебе отныне Пупом! — и снова лез целоваться…
После разгрома Бонапарта, Иван снова вернулся на конюшню. За время, проведённое в лесу, он сильно изменился. Стал нелюдим и неразговорчив. Кроме того, приобрёл скверную привычку пленять односельчан. Бывало, выйдут в поле косцы, пройдут шагов пятьдесят, глядишь, а крайнего в ряду нет. Кинутся искать, а он спелёнутый, с кляпом во рту под копёнкой лежит. Или перед рыбаком вынырнет из воды бородатая рожа Ваньки Пупа. Схватит огромная лапа удильщика за ворот и без всплеска в омут утащит. Хотели мужики над иродом суд учинить, да заявился в усадьбу их старый знакомец гусар. Облобызал старого барина, обаял, напоил и вытребовал для Ивана вольную. Затем, по обыкновению, пальнул из пистолета вверх, посадил Пупа к себе в коляску, да и укатил. Говорят, к государю на службу увёз…
ПЫЛЬ В ГЛАЗА
Поднялся ветер–ветерок, погнал пыль по дороге.
У дороги, баба крапиву серпом срезала. Запорошила та пыль ей глаза. Махнула баба серпом, себя по ноге и полоснула. Заорала сердешная.
Разбудил её крик медведя, что в малиннике спал. Ломанул бурый через кусты, да сослепу на сосну налетел.
Треснула сосна, с её ветвей белка свалилась.
Грянулась хвостатая прямо на ежа. Тот в клубок свернулся, да под гору кубарем. Докатился до обрыва и прямиком в реку.
Там, на отмели сом на солнышке грелся. Еж ему на спину!
Извернулся сом, в глубину бросился. Пошли волны по реке.
Раскачали волны лодку, в которой государь наш катался.
Зашаталась лодка, опрокинул император себе на грудь стакан с шотландским виски.
Залило виски государев мундир. Разгневался он, засверкал очами.
— Не объявить ли, — думает, — мне войну Шотландии?
РАЗБИРАТЬ ПО КОСТОЧКАМ
Барону фон Бератцхаузену с вечера нездоровилось. Всю ночь, несмотря на летнюю жару, он мёрз. А, утром, выйдя к завтраку, понял, что окончательно заболел. С омерзением взглянув на поданные варёные овощи, пригубил вина и вышел из–за стола. Сразу же закололо в боку, и закружилась голова.
— Где Теофраст? — сипло спросил барон у секретаря.
— Занимается со студентами, — почтительно склонился тот.
Огромный подвал, служивший в суровые времена, хранилищем для припасов, был, по приказу барона, перестроен в огромную лабораторию. Там сейчас и находился знаменитый врачеватель Филипп Ауреол Теофраст Бомбаст фон Гогенхайм, или, как он себя называл, Парацельс.
— Пожалуй, стоит навестить нашего учёного гостя, — болело горло, и каждое слово давалось барону с трудом.
Фон Бератцхаузен дал секретарю укутать себя в плащ и, поддерживаемый им под руку, стал осторожно спускаться вниз. Пахнуло сладковатой гнилью, формалином, горелой плотью и эфиром. Стал доноситься гул голосов. Секретарь замедлил шаг и, украдкой перекрестившись, толкнул тяжёлую дверь. Тысячекратно усиленные запахи немедленно обрушились на вошедших. Жёлтый, тёплый свет множества свечей и масляных ламп заливал лабораторию. Было так жарко и влажно, что барон поспешил сбросить плащ.
Всё помещение было забито юношами в длинных серых мантиях.
— Ученики, — прошептал секретарь.
Одна часть молодых людей находилась возле длинного, покрытого чёрным сукном стола, заставленного колбами, пузырьками и горелками. Они деловито что–то взвешивали на аптекарских весах, толкли в небольших ступках, клеили ярлыки к флаконам с мутными снадобьями. В большой реторте, распространяя зловоние, кипела бурая жижа. Несколько человек сгрудилось у стальной клетки с крысами, пытаясь вытащить одну из них.
Следующая группа сидела прямо на полу, неотрывно глядя на высокого, длинноволосого юнца, стоящего у кафедры. Тот, откинув назад голову с завязанными глазами, вытаскивал человеческие кости из стоящего рядом ящика и раскладывал их перед собой.
— Один из лучших, господин барон, — неизвестно откуда появившийся кругленький, улыбающийся Парацельс стоял рядом с гостями и тоже смотрел на манипуляции с костями. Руки длинноволосого так и мелькали. Рёбра, позвонки, лопатки со стуком вставали на свои места, выстраиваясь в скелет.
— Впечатляет, — не то спросил, не то резюмировал Парацельс. Почтительно принял барона под локоть, и повлёк вглубь лаборатории. Там в гигантской медной кювете лежал мертвец с восковой кожей. Пятеро студентов, сосредоточенно копались в его разверстой плоти. Один из них вытащил из трупа кусок чего–то скользкого и показал товарищам. Те засмеялись.