Это была моя мама, та кто вернул его обратно. Она продолжала приглашать его, продолжала спрашивать, всё ли с ним в порядке, и продолжала копать, и копать, и копать сквозь его броню, пока, наконец, не нашла щель. А потом заставила всю эту чертову штуку полностью развалиться.
В этом моя мама была лучшей — она умела заставлять людей чувствовать себя любимыми в самых непривлекательных обстоятельствах. Это был её величайший подарок Уиллу, Чарли и мне в детстве. На самом деле, на всю нашу жизнь. Холодная жестокость нашего отца только усилила её любовь к нам. У всех нас был дефицит того, что любовь нашего отца могла бы иметь значение. Но мама сделала больше, чем просто помогла нам приспособиться. Она любила нас до тех пор, пока мы не смогли признать всё через что прошли и двигаться дальше.
И каким-то образом она сделала то же самое для Джоны, хотя и не была ему кровной родственницей. Даже несмотря на то, что его детство было намного хуже нашего. Мне так повезло, что она была моей мамой. И какой бы безумной и далёкой ни казалась мысль о том, чтобы завести детей, я действительно была рада последовать её примеру, когда они, в итоге, появятся на свет.
Мама Джона видела его в лучшем виде и, похоже, так и не смогла его полюбить. Моя мама видела его в худшем проявлении и всё равно любила его. Я очень верила, что её любовь спасла ему жизнь. Но из-за того, как он рос, он не был мягким или нежным человеком.
Он мог быть резким и грубоватым. Он мог быть весёлым и необузданным, тихим и непринуждённым. Но он никогда не был нежным. Или ласковым. Или... это. Что бы это ни было.
— Будь честен, — поддразнила я его. — Ты вернулся только для того, чтобы посмотреть "Ведьмака"? Потому что, если тебе нужен мой пароль, я могу дать...
Он схватил меня за запястье и притянул к своей груди с достаточным энтузиазмом, чтобы выбить воздух из моих лёгких.
— Я думал, очевидно, почему я здесь, — пробормотал он, его голос был едва громче шепота. — И это не имеет никакого отношения к "Ведьмаку".
У меня перехватило дыхание от смущения. Я так нервничала, что едва могла думать.
— Что же это, Джона?
Он склонил голову и коснулся своими губами моих.
— Я думал, что это очевидно, — ещё один нежный поцелуй. — Если я тебе не нравлюсь, ты должна сказать мне сейчас. Потому что я здесь не для того, чтобы смотреть "Ведьмака".
Ещё один поцелуй. Глубже. Дольше.
— Я-я-я этого не говорила.
Он медленно поцеловал меня, его губы и язык двигались против моих, как будто у нас было всё время в мире. Его губы были такими мягкими. И его язык был таким горячим. Если я изо всех сил пыталась понять эти новые нежные проблески в его личности, распознать это в нём было так трудно.
Каким бы твёрдым и непреклонным ни был его характер, его тело было таким же. В нём было почти метр девяносто поджарых мышц и точёных очертаний. Его руки были мозолистыми от тренировок и многочасовых перемещений тяжёлых ящиков с алкоголем на работе. Его челюсть снова стала грубой. Пятичасовой щетины стало больше. Он был воплощением тщательного контроля и сдержанного тестостерона. И я хотела прикоснуться руками к каждому сантиметру его тела.
Но это было нечто большее, чем просто ощущение его. Больше, чем его вкус.
Это был просто он, не торопливо целовавший меня, пока я не затаила дыхание и не прижалась к нему. Я опустила руки ему на грудь и вцепилась в его толстовку. Бабочки перешли от дрожи к ознобу. Нервозность уступила место страсти. Та отчаявшаяся семнадцатилетняя девочка внутри меня проснулась, жаждая закончить то, что она начала так много лет назад.
Но это была та же самая семнадцатилетняя девушка, которая должна была спросить:
— Что мы делаем, Джона?
Он отстранился, но едва заметно повернул лицо так, что теперь смотрел мне прямо в глаза.
— Мы целуемся, Элиза.
Он сказал это так, как будто это была самая естественная и нормальная вещь в мире. И, возможно, в моей тёмной кухне, залитой лунным светом, он был прав. Может быть, это была самая естественная и нормальная вещь в мире.
Может быть, мы с ним были совершенно естественны. Может быть, он был моей нормой. А я была его.
Поэтому я поцеловала его в ответ. Отпустив его толстовку, я обвила руками его шею. Он издал одобрительный звук в глубине своего горла и поцеловал меня с большим намерением.
Я прижалась грудью к его груди и позволила его рту перенести меня в совершенно другое место. Его губы танцевали с моими, целуя, посасывая, покусывая.
Он опустил руки на мои бедра и крепко прижал меня. Его пальцы скользнули под мою кофту, нащупывая горячую обнажённую кожу. Мы оба ахнули от ощущения его ладоней на моих бёдрах. И когда наши рты снова соединились, мы были более напряжёнными, более отчаянно нуждающимися друг в друге.
В отличие от опыта с глэмпингом, Джона на этот раз не удовлетворился тем, что медленно целовал меня. Его рот намеренно двинулся вниз по моей шее. Он отодвинул свитер, обнажив ключицу, а его руки скользнули вверх, выше, пока не нашли рёбра, а затем грудь.
Сегодня я позаботилась только о кружевном бюстгальтере. Достаточная поддержка, если спрятать её за гигантским свитером, но вряд ли это было нечто иное, кроме как лоскут тонкой ткани.
Его рука была горячей на моей груди. Грубый и мужественный на фоне моей мягкой женственности. Разочарованная баррикадой из толстовки безразмерного размера, я потянула за подол, пока Джона не присоединился ко мне, срывая её свободной рукой и бросая куда-то позади нас. Его рука не покидала мою грудь, держа её так, словно это была редкая и драгоценная вещь. Его большой палец коснулся моего соска, и от этого чувственного действия и чистого ощущения у меня задрожали колени.
Я издала пронзительный звук, который был чем-то средним между стоном и писком. Он сделал это снова. А потом ещё раз.
— Джона? — пробормотала я, не в силах произнести невысказанный вопрос.
Мы это делали? Происходило ли это на самом деле? Хотел ли он пойти дальше поцелуев?
Его рука, обхватывающая мою грудь, означала бы "да, безусловно", но до сих пор я не понимала, что это было то, на что я согласилась.
Я жаловалась? Нет, чёрт возьми, нет.
В данный момент я выгибала спину, чтобы он мог делать больше своим большим пальцем. И наклоняла голову, чтобы у него было больше доступа к моей шее. Я работала над краем его толстовки, задирая её вверх по его гладкой коже, точёному прессу.
Он отступил назад, чтобы я могла раздеть его полностью. Я бросила ее в кучу со своей собственной одеждой. Футболка, которая была на нем под ней, превратилась в беспорядочную кучу спутанной одежды. Затем я потянулась к нему, притягивая его обратно к себе. Потянулась к его голове, чтобы приблизить ее к моей.
Все признаки указывали на то, что я была всецело за.
Но чувствовал ли он странность происходящего? Был ли он готов и к этому следующему шагу тоже? Или это я подталкивала его в такие места, к которым он не был готов?