Как мне кажется, после этого разговора я всегда несколько путалась в вопросе любви и секса — даже после того, как узнала все о сексуальной механике и что куда помещается. Половой член проскальзывает во влагалище — но куда же девается любовь? Где заканчивается биология и начинаются высшие эмоции?
Любит ли самка псевдоскорпиона своего самца после того, как танец закончится? Любит ли паук свою подругу, убегая прочь, чтобы спасти свою жизнь? Любят ли друг друга шалашники, спаривающиеся в своем шалаше? Учебники этого не говорят. Я могу строить предположения, но способа точно узнать ответ у меня нет.
Мои существа поглощены долгим, медлительным ухаживанием. Мне все хуже и хуже. Иногда приходит моя мать и задает вопросы, на которые я не отвечаю. Иногда рядом с раскладушкой сидят мужчины — но они еще менее реальны, чем мать. Это мужчины, к которым я неравнодушна — мужчины, которых, мне кажется, я могла бы полюбить, хотя дальше этой мысли дело ни разу не заходило. Сквозь их прозрачные тела я вижу стены лаборатории. Теперь мне кажется, что они никогда и не были настоящими.
Иногда я вспоминаю в бреду разные вещи. Танцульки в колледже: я танцую медленный танец с кем-то, тесно ко мне прижавшимся. В комнате было жарко и тесно и мы вышли наружу подышать. Помню, как он целовал меня, поглаживая одной рукой мою грудь, а другой возясь с пуговицами на блузке. Я все время размышляла, любовь ли это — вся эта возня в сумерках.
Воспоминания в бреду изменяются. Я вспоминаю, как танцевала по кругу, взявшись с кем-то за руки. Ноги мои заболели и я пыталась остановиться, но партнер не отпускал, продолжая тянуть меня за собой. Мои ноги инстинктивно двигались в такт с ногами партнера, хотя не было музыки, чтобы помочь нам сохранить ритм. В воздухе пахло сыростью и плесенью; я всю жизнь жила под землей и привыкла к этим запахам.
Любовь ли это?
Я провожу дни, лежа у окна и глядя сквозь грязное стекло. Самец взывает к самке из своего переулка. Я не наделила его голосом, но он зовет по-своему, потирая друг о друга передние лапы, так что металл трется о металл и скрипит, словно кузнечик размером с «Бьюик».
Самка проходит мимо переулка, не обращая внимания на самца, который кидается к ней, лязгая зубами. Самец отскакивает, как бы приглашая ее следовать за собой. Самка проходит мимо. Однако секунду спустя она уже движется мимо переулка в другом направлении и вся сцена повторяется. Я понимаю, что на самом деле самка вовсе не так уж равнодушна к ухаживаниям самца. Она просто выжидает, прикидывает ситуацию. Самец удваивает усилия; отскакивая назад, он теперь дергает головой — делает все, что в его силах, чтобы привлечь внимание к прекрасному дому, который он создал.
Я прислушиваюсь к ним по ночам. Видеть их я не могу — электричество отказало два дня назад и фонари на улицах погасли. Поэтому я прислушиваюсь в темноте и воображаю. Металлические ноги трутся друг о друга, издавая высокий, пронзительный звук. Парус на спине у самца гремит, когда тот развертывает его, потом свертывает, потом опять развертывает, должно быть, демонстрируя сексуальное возбуждение. Я слышу, как утыканный колючками хвост с лязгом ударяет по шипастой спине — это своего рода ласка. Чьи-то зубы громыхают о металл — быть может, это любовное покусывание. (Лев во время спаривания кусает львицу за шею, и этот акт агрессии она принимает со страстью). Когти скрежещут о металлическую шкуру, звенят металлическими чешуями. Я думаю, это любовь. Мои создания знают, что такое любовь.
Я представляю, как член, изготовленный из медной трубки, проскальзывает в канал, выстланный гладким металлом от банок из-под газировки. Я слышу, как металл скользит по металлу. И тут мое воображение отказывает. В моей конструкции не имелось устройств для самовоспроизведения — спермы, яйцеклеток. Наука здесь меня подвела. Эта часть предоставлена самим созданиям.
Мое тело выходит из-под контроля. По ночам я не сплю; боль не дает заснуть. Болит все: живот, грудь, кости. Я перестала есть. Когда я ем, боль ненадолго усиливается, а затем меня тошнит. Я не могу ничего в себе удержать, так что больше и не пытаюсь.
Когда утром начинает светать, свет приходит тусклый, с трудом просачивающийся сквозь дымку, занавесившую небо. Я выглядываю в окно, но нигде не вижу самца. Он покинул свой пост у входа в переулок. Я смотрю целый час, но самка не проходит мимо. Прикончили они, что ли, друг друга?
Несколько часов я смотрю в окно, не вставая с раскладушки и завернувшись в одеяло. Иногда меня лихорадит и одеяло становится мокрым от пота. Иногда меня знобит и я дрожу, несмотря на одеяло. В переулке по-прежнему никакого движения.
Больше часа уходит у меня на то, чтобы спуститься по ступеням. Я не могу положиться на свои ноги, поэтому ползу на коленях, пересекая комнату, словно маленький ребенок, еще не умеющий стоять. Я тащу с собой одеяло, набросив его на плечи, точно плащ. Перед лестницей я отдыхаю, затем начинаю медленно спускаться со ступеньки на ступеньку.
Переулок опустел. Я кое-как поднимаюсь на ноги и, шаркая, бреду по бумажкам. В глазах туман и я с трудом различаю покрывало, болтающееся на веревке посреди переулка. Я направляюсь к нему. Не знаю, зачем я сюда пришла. Пожалуй, я просто хочу увидеть. Хочу узнать, чем все кончилось. Вот и все.
Я ныряю под висящее покрывало. В тусклом свете я различаю дверь в кирпичной стене. С карниза над дверью что-то свисает.
Я осторожно приближаюсь. Свисающий предмет серый, дверь позади него — тоже. Предмет отличается странной спиральной конфигурацией. Прикоснувшись к нему, я ощущаю внутри слабую вибрацию, словно отдаленный гул каких-то механизмов. Я прижимаюсь к предмету щекой и слышу низкую ноту, ровную и протяжную.
Когда я была маленькой, мы всей семьей как-то ездили на пляж и я провела несколько часов, исследуя лужи, оставшиеся после прилива. Среди груд черно-синих мидий и черных завитушек улиток в одной из луж я нашла яйцо рогатой акулы. Оно было спиралевидным, как и это яйцо, а посмотрев сквозь него на свет, я увидела внутри крошечный зародыш. У меня на глазах зародыш изгибался, уже способный двигаться, хотя даже не был еще по-настоящему живым.
Я лежу, скорчившись, в глубине переулка, обернув вокруг себя одеяло. Не вижу смысла куда-либо идти — я с таким же успехом могу умереть здесь, как и в любом другом месте. Я присматриваю за яйцом, слежу за его безопасностью.
Иногда я вижу во сне картины своей прошедшей жизни. Быть может, мне следовало устроить ее иначе. Быть может, мне следовало быть менее осторожной, поскорее вступить на брачную нить, ответить на призыв самца, поющего в своем шалаше. Но теперь это уже неважно. Все это сгинуло, оставлено позади.
Мое время подошло к концу. Динозавры и люди — наше время одинаково истекло. Предстоят новые времена. Новые типы любви. Я вижу во сне будущее и мои сны полны лязга металлических когтей.
Это рассказ о сексе, любви, смерти и эволюции. Иногда меня поражает ограниченность точки зрения многих людей на эволюцию. Многие, по-видимому, смотрят на Homo sapiens, как на последнее слово, несомненный конечный пункт после миллионов лет эволюционных изменений. Строя предположения о дальнейшем преображении нашего вида, люди часто предрекают изменения, уводящие нас еще дальше по уже начатому пути. Человек будущего, как правило, наделяется большой головой, способной вместить его огромный мозг. К сожалению, глядя в прошлое невозможно найти ключи к облику грядущего. Динозавры, оглядываясь на прошлые достижения, могли бы предсказать, что у их потомков разовьются еще более массивные тела и мощная броня.
Несколько лет назад эссе Лорин Эйсли, известного антрополога и натуралиста, заставило меня осознать, насколько в действительности неумна и ограниченна подобная точка зрения на эволюцию. Силы, которые привели к возникновению прямохождения и противостоящего большого пальца, по-прежнему действуют на нас; перемены неотвратимы. Будущее наступает и мы не знаем толком, на что оно будет похоже.