Над городом снова — в который уж раз — появились немецкие бомбардировщики. Они шли плотным строем, заметно снижаясь. Поповьянц с тайной надеждой оглядел небо: нет ли хоть нескольких наших «ястребков», которых фашистские стервятники побаивались. Накануне Рафаэль видел, как перед внезапно вынырнувшими со стороны солнца «мессершмиттами» оказался один «ястребок». Ему бы впору уклониться от боя, дождаться подмоги, а он вдруг резко взмыл кверху и бросился в атаку. Это было настолько дерзко, что строй «мессершмиттов» от неожиданности рассыпался. Два стервятника вскоре запылали и врезались в землю. Остальные повернули вспять.
Позже один из раненых авиаторов, случайно попавший к ним в медсанбат, рассказал, что летчика, принявшего неравный бой, звали Владимиром Карелиным, и был он из 2-го истребительного полка 36-й авиационной дивизии, геройски охранявшей небо Киева.
Но сейчас ни один «ястребок» не помчался навстречу «юнкерсам». Все уцелевшие самолеты были заняты обороной переправ. На жилые кварталы посыпались бомбы. Одна разорвалась совсем близко, у дома напротив. Брызнули осколки битого кирпича, рухнули с фронтона скульптурные драконы. Двор больницы снова окутало едким дымом, в котором на некоторое время потонуло все живое.
— Торопись! — послышался начальственный голос. — Грузить раненых на подводы! Уплотняйте максимально…
Поповьянц с санитаром подхватили очередные носилки и понесли к воротам, где беспокойно ржали впряженные в телегу перепуганные бомбежкой лошади.
— Доктор, помоги… Нутро горит! — попросил боец. Он лежал, неудобно свесив ноги. Дыхание со свистом вырывалось из забинтованной труди. Губы растрескались.
— Потерпи, дорогой! — попросил Поповьянц, осторожно, чтобы не причинить лишней боли, укладывая раненого на повозку. Чувство бессилия не покидало. Обрабатывая раны, вытаскивая осколки, сшивая, бинтуя, он так верил, что его подопечные выздоровеют. Для этого делалось все. Но оперированным нужен был покой. А о каком покое могла идти речь, если на создание условий, необходимых для эвакуации раненых, не оставалось времени. В город вот-вот могли ворваться немцы. Врачей предупредили: арьергард, сдерживающий врага на окраинах Киева, давая возможность войскам отойти за Днепр, держится из последних сил.
— Помираю! — простонал раненый, и в горле у него заклокотало. — Водицы бы испить, доктор…
Откуда-то сбоку вынырнула тонкая девичья фигура, перепоясанная командирским ремнем. По огненно-рыжим волосам, выбившимся из-под пилотки, Рафаэль узнал военфельдшера Бумагину. Склонившись, она приложила к губам раненого флягу и разрешила сделать несколько глотков.
— Вы почему не в операционной? — спросила Бумагина. — Туда лейтенанта доставили с осколочным ранением в живот.
Поповьянц отвел взгляд, сказал глухо:
— Я там был. Поздно…
За два с половиной месяца боев ему, молодому хирургу, пришлось оперировать сотни раненых. Казалось бы, пора привыкнуть к тому, что не всех удавалось спасти. А он не мог. Когда раненый, попавший на операционный стол, оказывался безнадежным, Поповьянц чувствовал себя виноватым.
— Не растравляйте себя, Рафаэль Степанович. Медики не бога. — Она мягко тронула его за локоть. — Сейчас отправляются последние машины. Нам тоже пора, а то отстанем…
Они пересекли обезлюдевший, притихший больничный двор, только недавно оглашавшийся криками и стонами, вышли за ворота и торопливо зашагали по кривой улочке, полого сбегавшей к Днепру. Оба молчали.